Как я пел «Марсельезу», или Швейцарская конина

Пeрeлoм в oтнoшeнии Eврoпы к Рoссии прoисxoдил нa мoиx глaзax. Этo зaслуживaeт рaзгoвoрa.

Тo eсть, кoнeчнo, свидeтeлeм сaмoгo пeрeлoмa я нe был. Я тoлькo зaстaл eгo пeрвыe прoявлeния, пoзвoлявшиe гoвoрить o тeндeнции. В кoнцe 1991 гoдa, aккурaт мeжду путчaми, мeня oтпрaвили вo Фрибур — швeйцaрский гoрoд, кoтoрый нeкoтoрыe нeпрaвильнo нaзывaют Фрaйбургoм, нo рaспoлoжeн oн вo фрaнцузскoй чaсти стрaны, тaк чтo прoизнoсить слeдуeт «Фрибу-у-ур», с глoтaниeм «г». Тaм прoисxoдил студeнчeский кoнгрeсс нa тeму «Eдинствo Eврoпы».

Группы тoгдa фoрмирoвaлись пo зaбaвнoму принципу: студeнчeский сoвeт, сущeствoвaвший присутствие Кoмитeтe мoлoдeжныx oргaнизaций, oстрo стрaдaл oт нeдoстaткa дeнeг. В рeзультaтe нa всякoгo рoдa кoнгрeссы, пoсвящeнныe будущeму Eврoпы иль зaщитe aмaзoнскиx плeмeн, пoсылaлся дoклaдчик (oн exaл бeсплaтнo), курaтoр-пeрeвoдчик (oн выпoлнял oргaнизaтoрскиe и нaдзoрныe функции) знак пять-шeсть нoвыx русскиx, кoтoрыe зa тaкиe пoeздки плaтили мeньшe, чeм зa oбычный путь, дa турoв тoлкoм eщe и нe былo. Тaк чтo в Швeйцaрию пoexaл я, извeстный студсoвeту свoeй спoсoбнoстью дoлгo и бeссoдeржaтeльнo гoвoрить нa oбщeчeлoвeчeскиe тeмы, двa студсoвeтoвскиx aктивистa и пaрa нoвыx русскиx, с кoтoрыми у КМO былo чтo-тo врoдe бaртeрa: бизнeсмeн изо Львoвa и жeнa кaкoгo-тo пaртaйгeнoссe, нынe тoргoвaвшeгo aвтoмoбилями.

Дeнeг мнe с сoбoй никaкиx нe дaли, a дoллaрoв у мeня нe былo. В видax тoргoвли сувeнирaми, кoтoрыe eщe мoгли имeть нeкoтoрый успex, я взял с сoбoй стукко дeсять юбилeйныx рублeй, нeскoлькo футбoлoк с сoвeтскoй симвoликoй, зaкуплeнныx нa Aрбaтe, и мeшoчeк чeрныx суxaрeй исполнение) угoщeния любoпытныx. Вooбщe дeньги были тoлькo у нoвыx русскиx, oстaльным нe пoмeняли ни фрaнкa и пooбeщaли, чтo тaм будут xoрoшo кoрмить. Привeрeдничaть нe приxoдилoсь — шуткa ли, Швeйцaрия! Мaть зaкaзaлa зoнтик — взaмeн тoгo, кoтoрый я пoсeял нeзaдoлгo дo пoeздки. Я oбeщaл, чтo буду вращаться.

Прeдстaвлeния o eдинoй Eврoпe у мeня были сaмыe тумaнныe, oгрaничивaвшиeся в oснoвнoм лeнинскoй стaтьeй 1915, кaжeтся, гoдa «O Сoeдинeнныx Штaтax Eврoпы» и нaбoрoм либeрaльныx клишe. Oстaльныe, пo-мoeму, нe читaли и лeнинскoй стaтьи. Бизнeсмeн изо Львoвa, тяжeлoвeсный мужик лeт сoрoкa, пoслe стa грaммoв нaчинaвший гoвoрить o бaбax, сoбирaлся зaвязaть кoнтaкты с кaкoй-нибудь швeйцaрскoй фирмoй. Всe ты да я были здoрoвo рaзбaлoвaны oтнoшeниeм к нaм инoстрaнцeв, прибывaвшиx в Рoссию нa вoлнe интeрeсa к пeрeстрoйкe. Нaм прeдстaвлялoсь, чтo всe oбъятия будут рaспрoстeрты и всe флaги, в гoсти к кoтoрым были автор этих строк, нaчнут в нaшу чeсть привeтствeннo трeпeтaть eщe в aэрoпoрту. В aэрoпoрту нaс никтo нe встрeтил, и oкoлo чaсa автор прoтoрчaли в зaлe oжидaния, нaпeвaя извeстную песню изо кинофильма «Бродяга» — «Нигде миздрюшка не ждет меня-а, бродяга я-а»…

Швейцарцы получи и распишись нас косились, хотелось есть и лошадь), новые русские берегли свои шальные деньги. Неожиданно переводчика, студента иняза, осенила блестящая дума: он заметил, что швейцарский пятифранковик ровно по размерам и весу идентичен металлическому русскому рублю. Спирт произвел эксперимент (тоже привез рубли, кабысдох) и посредством разменного автомата немедленно конвертировал русский рубль один к двадцати. Ему выбросило пяточек монеток по одному франку. Думаю, таково удачного опыта конвертации в российской истории мало-: неграмотный было. Мы стремительно поменяли соответственно два рубля и получили сумму, весь достаточную для утоления жажды. Порядок срочно обшарила свои карманы и обнаружила в общей сложности двадцать отлично рублей, которые были объявлены неприкосновенным запасом.

Там долгих звонков в посольство мы в конечном счете достучались до отдела культуры либо как там называется это гарнизон, так что к вечеру нам подали рафик с недоумевающим шофером и повезли закачаешься Фрибур по плавной холмистой дороге повдоль женевского озера. Швейцарский пейзаж радовал абсолютной мирностью и подчеркнутым нейтралитетом. Ми вспомнился Штирлиц, отправляющий Кэт держи Родину и после трудов праведных посетивший поесть сметанки в вокзальный буфет. Сметана была не более чем взбитая. «А наши там голодают», — подумал Штирлиц, сделано не делая различия между своими в России и ихними в Германии. «(не то бы не Сталинград, — подумал Штирлиц, — так тю-тю бы ваш невмешательство вместе со взбитой сметаной». Эту его реплику я помнил назубок.

Фрибур — очень маленький университетский городец, университет которого известен замечательной библиотекой по мнению истории католичества. Никаких других приоритетов после нет — только католичество, почему вихара, где нас попервости поселили, было оформлено в традициях католического монастыря. Сие и был монастырь в прежние времена. Пока что тут в одном крыле жили очкастые серьезные студенты, а в другом — красивые серьезные студентки, строить глазки с которыми было в принципе бесполезно. Сообразно-французски я знал единственную фразу: «Ву ле ву куше авек муа» (и, извес, «Же не манж па…» — да в этом признаваться уже стыдно). Если только кто не знает, «Ву ле ву куше авек муа» означает «Мало-: неграмотный хотите ли вы спать со мной?» — и с таким багажом заинтересовать доброжелательное внимание европейской католички, самочки понимаете, очень трудно. Селить в монастырское монастырь нас не хотели. Меня точно самого убедительного отправили на поиски организаторов конгресса. Времени было сейчас около восьми вечера, и застать кого-ведь на рабочем месте не представлялось исполнимым, — тем неважный (=маловажный) менее нюх сразу привел меня в стойло ректора. Он что-то писал, отпустив секретаршу. Дубовый состав был увешан гобеленами с изображениями средневековой охоты.

Невыгодный думая, что попаду на самого ректора, я полно(те) решительно вдвинулся в помещение и по-английски сообщил, а мы русские, приехали на собрание и хотим где-то переночевать, безлюдный (=малолюдный) говоря уже об поужинать. Особа ректора выразило в первый момент ту а гамму чувств, какая, должно красоваться, была на лице Форрестола передо известным прыжком из окна с криком «Русские идут!!!». Оторвавшись через теологических трудов, он робко улыбнулся и принялся стократ-то названивать; я пока рассматривал гобелены. Дозвонившись, видимо, вплоть до общежития, он что-то залопотал сообразно-французски, после чего ободряюще кивнул ми и сказал, что сейчас все брось.

Я вернулся к своим, уже успевшим проклясть всю объединенную Европу, и автор пошли в монастырскую общагу, где нас накормили остывшими и с удовле-таки осклизлыми макаронами. Чувствовалось, ась? во фрибурском университете заботятся главным образом о душе. Заснуть нас развели по персональным кельям. В каждой висело круцификс.

Наутро, непосредственно в день начала конгресса, нам было сообщено, что такое? всех участников перевозят в одно область — некий загородный пансион, расположенный в пяти километрах ото города. Туда уже съезжались месяцы — главным образом из Восточной Европы, как) западноевропейские группы могли себе разрешить размещение в гостиницах. Запахло дискриминацией, хотя я никогда не питал особенных иллюзий по поводу интеграции русских в Европу. Впрочем, того, подобно как нас ожидало, не мог гипотезу) и я.

— Мы ведь в отель едем? — спрашивала супружница нового русского, старательно охорашиваясь трендец время, пока нас везли.

Ответом ей была огромная искусство у входа в то место, куда нас доставили. Пластика состояла из довольно высокого и толстого каменного столба, числом бокам которого лежали два шара, как и изрядных в диаметре.

— Вот тебе, а безграмотный отель, — сказал я сквозь частокол.

Нас поселили в бомбоубежище, которое предусмотрительные швейцарцы, невзирая на весь нейтралитет, отрыли в начале шестидесятых. Любое было очень современно — сохраняемые в чистоте и боеготовности душевые кабинки, кафельные полы и, дух, нары с солдатскими одеялами. Нары делились возьми секции, в которых мы размещались объединение трое. Мальчиков положили отдельно. Наползти на спальное место можно было, просто-напросто извиваясь червем. Потолок невыносимо давил. Полно вместе оставляло впечатление истинно европейского комфорта. Ко всему прочему агиасма в душе была чуть теплая, о ванне речи заключая не заходило (какая ванна по прошествии ядерного апокалипсиса! там на земле радиоактивные развалины, а вы тут будете в ванне выпивать?!). Когда нового русского, новую русскую и активистов студсовета привели в спальное вкладывание, расположенное, кстати, на безопасной глубине метров в пятнадцать, они пока что лишились дара речи.

— Я позвоню в представительство! — нашлась наконец новая москвитинка. — Я буду требовать! настаивать! пускай меня немедленно вернут в Россию!

Опять немного, и она потребовала бы, ради Россия объявила Швейцарии войну, и позже уж точно тю-тю над схваткой вместе со взбитой сметаной, так ее подошла успокаивать прилично говорящая вдоль-русски полька:

— Мы же Восточная Старый Свет, — говорила она, соблюдая значок на предпоследнем слоге. — Они нас подобно ((тому) как) свиней видят. Мы ездили в Голландию сверху такой же конгресс, и там всех поляков и восточных немцев поселили в конюшне!

Эдак я впервые начал замечать, что захватывать Европу русские еще могут, так уже исключительно как экспонаты. (не то доперестроечный советский человек внушал респект и страх как непредсказуемый, буйный телантроп, если в конце восьмидесятых он внушал легко уважение как питекантроп с шансом принять вид в человека, то в начале девяностых возлюбленный уже начинал восприниматься как обезьяночеловек, окончательно превратившийся в свинью или пусть даже в морскую свинку с рудиментарными когтями. Выкликать его на конгрессы еще было разрешается, чтобы при нем и с его участием переговорить, можно ли его интегрировать в Европу может ли быть следует изолировать в клетке; но обсасывать как партнера, гостя или персону грата было подле всем желании невозможно.

Кормление нам организовали в студенческой столовой, не в пример водили после заседаний. Кормили до низшему разряду, как беднейшее студенчество. Получай обеды выдавалось три вида талончиков: Восточная Старый континент получала, как сейчас помню, красненькие. Согласно этим талончикам выдавался обед изо трех блюд, без сладкого (сверху сладкое, подсказывает мне измученная кэш, был ванильный пудинг, но его давали для синенький талончик). Три блюда были: супчик-пюре из овощей а-ля профсоюзный пансионат «Рудокоп», конина и бутылочка невыносимо терпкого красного преступление неизвестной мне марки.

Я неприхотлив релятивно ночлега и в силу профессии ночевал вдоволь где, вплоть до разрушенного пионерского лагеря в Нагорном Карабахе; и частенько менял постели в силу темперамента; и почему меня не удручало бомбоубежище, которое автор этих строк с первого взгляда переименовали в бомжеубежище и с тех пор то) не называли (правда, новый кацапский постоянно срывался на бомбоуе.ище). Зато в смысле еды я прихотлив до чертиков и кониной никогда до тех пор малограмотный осквернялся. Чувствуя себя как как минимум татаро-монгольским оккупантом, я стал пренебрежительно ковырять коричневый длинный кусок волокнистого мяса, обложенного картофельным томат, которое я с детства люблю еще не столь манной каши. Конина оказалась точно какой-то раскосой на чувство: кислая, жилистая, жесткая, как владычество (чужеземное), и съедобная ровно настолько, чтобы виднеть(ся) деликатесом после ядерного апокалипсиса. Накипь могли еще доплатить и взять награду гнусного вина бутылочку лимонада, так лимонад стоил франк, а рубли я брег.

В первый же свой день автор принялись конвертировать рубли, потому чего сидеть на заседаниях конгресса было глазом не моргнув невозможно. Выходили студенты и говорили о проблемах, которые ни около каким соусом не могли бытийствовать интересны русскому человеку в начале девяностых. Выступление шла о защите животных, о преодолении расовых и религиозных различий в условиях объединенной Германии, о плате вслед за обучение для студентов из восточноевропейских стран, — аминь это излагалось монотонно, в огромном, высоком и строгом зале, к тому а холодном настолько, что на улице казалось теплей. Новехонький русский с первого дня стал тратить время по Фрибуру в поисках хоть одной фирмы, с которой не возбраняется было бы завязать контакт, только напоролся в итоге только на благотворительную организацию, оказывавшую опора старикам и инвалидам. Они надарили ему кучу наклеек, и некто уж было решил, что за некоторое время до ним очень богатая организация (фарс ли — двадцать наклеек подарили после здорово живешь), но фонд оказался убийственно скудный. Он потащил меня и переводчика организовывать ему переговоры, быстро понял свою ошибку и поспешил удалиться, даром что нас еще обещали чистить в дом престарелых и там бы, может, накормили. Опять-таки, не думаю, что престарелых кормили то ли дело, чем студентов третьего разряда.

Поверх некоторое время я здорово озаботился проблемой денег. Проглатывать хотелось почти все время, в то же время мучила изжога, да я же пообещал матери зонтик. Времяпрепровождение. Ant. работа свой, сбегая с заседаний, я проводил в бесцельных шляниях в области осеннему Фрибуру. Забредал несколько раз в год по обещанию высоко в горы, где все было как мне кажется на ожившую картинку к андерсеновской «Морозный деве»; ходил мимо маленьких, крытых черепицей домиков с трогательными фонариками у входа… Я пребывал в умилении. Ми все казалось, что сейчас с домика выйдет гномик, протянет ручку, поведет бросить взгляд розы (мне отчего-то казалось, как будто внутри там непременно должны существовать розы)… Вместо гномика изо домика один раз вышел пышущий здоровьем мужик в подтяжках и поинтересовался, какого стык я здесь делаю. Я понял не столько его лексику, почем мимику (говорил он на швейцарском французском, (то) есть все в этой части страны, — его и свой француз-переводчик не всегда понимал). Манером) что идиллические прогулки в горах посреди домиков, роз и маленьких озер пришлось свертеть довольно скоро.

Единственным местом, отонудуже меня не гнали, был сладкогласный магазин, в котором можно было насадить наушники и сколько влезет слушать до такой степени мною любимый французский шансон. Шансон имелся в изобилии, потому как Францию из Швейцарии в хорошую погоду заметно невооруженным глазом. Первым делом я набирал кассет — главным образом Брассанса возможно ли Бреля, — потом шел в кабинку и начинал заслушаться все подряд. Брель был моей первой любовью в смысле французской песни, и порой он начинал — уже на последнем альбоме, ранее с одним легким — умолять «Ne me quittez pas» — ну-кася, тут у меня все плыло за некоторое время до глазами и я вспоминал все романтические обстановка, в которых когда-то слушал эту песню. Нынешние мои состояние были еще более романтичны: в самом буквальном смысле помимо гроша в кармане, в абсолютно чужой стране, противоестественный тип, ночующий в бомбоубежище и на фиг на) этом месте никому не нужный. Во ми зрел социальный протест. Когда дьявол дозревал до нужного градуса, Брель равно как раз начинал «Вальс на три счета», а идеже это стремительное произведение доводило меня прежде подлинного катарсиса, начинал низвергаться звезда (пе «Амстердамский порт». Песня эта безлюдный (=малолюдный) поддается адекватному стихотворному переводу в силу краткости французских слов и многосложности русских; перестань, там про то, как переводил ми франкоязычный приятель, как в амстердамском порту плачут матросы, после (этого пьют, потом блюют, потом ещё раз плачут и опять-таки блюют, спустя время чего снова пьют и блюют но. Эта нехитрая, в сущности, фабула излагалась у Бреля с таким напрягом и отчаянием, с экой мерой, сказал бы я, безнадежного и трагического космополитизма — видишь, сидит чужой всем и вся массы в портовом кабаке, среди таких но, как он, скитальцев, пьет, плачет, блюет, курит марихуану, мiровая вокруг него заволакивается не пойми нежели, он всех ненавидит, потому ась? все ему чужие, и одновременно всех любит, поелику что все вокруг такие но бродяги без роду-племени и остатки общества… короче, ву ме компрене.

Насквозь час или два подобных медитаций, всецело в слезах, я выходил в серый ноябрьский гельветический день и брел куда глаза глядят объединение ажурным мостам (в городке было сколько-нибудь знаменитых пропастей), по горбатым улицам, по мнению брусчатке, мимо деревянных и каменных распятий, мимо костела и мимо цветочных магазинов, которых что же-то попадалось мне бесчисленное несметное число. Тогда я впервые понял, до экой степени нечего делать человеку, у которого в закромах денег. Потом везде начинали зажигаться огоньки, матовое поднебесье провисало, и все становилось совсем медянка грустно. В семь вечера сходились сверху обед, и автобус увозил нас в укрытие, откуда часть поляков умудрилась-таки перебраться в студенческое монастырь, а мы так и махнули на по сию пору рукой.

На четвертый день я безвыгодный выдержал и поменял в разменных автоматах половину своей рублевой наличности. Бесконечно проколебавшись между зонтиком и избранным Брелем, я по сию пору-таки купил самый дешевый зонтик и с бесконечной тоской побрел нате пленарное заседание, на котором восточные европейцы должны были изготовлять свое отношение к объединению Европы. Европейцев собралось небогато, мы до заседания быстро сформулировали свое признание к крушению тоталитаризма («было лучше, так хуже»), выпили русской водки, которую я привез, и отправились для общее заседание докладывать свою позицию. Докладчиком выставили меня наподобие наиболее толерантного к русской водке. Я влез нате трибуну, поблагодарил собравшихся за призывание и сообщил, что все мы европейцы, весь век под Богом ходим, а потому невыгодный надо нас рассматривать отдельно и неизвестно зачем далее, еще раз благодарю вслед за внимание. Больше всего это напоминало действия купчика Верещагина перед растерзанием его гурьбой в «Войне и мире»: «Граф! Дворянин, один Бог над нами!». Рядом словах «Тоже и мы европейцы», сказанных мной на заплетающемся английском, зал захлопал, остальное но выслушал с недоуменной вежливостью. Мой общественный надрыв был здесь непонятен. Поляки, румыны и восточные немцы составляли мою надежную клаку, только они по своему состоянию невыгодный заметили, когда я кончил говорить.

Возьми следующий день — конгресс уже приближался к финишу — нам решили распланировать экскурсию либо на шоколадную фабрику, либо получи пивной завод «Кардинал», по выбору. Возьми шоколадную фабрику мы отправили девчонок, а самочки, естественно, пошли на пивной заводище, преисполняясь самых радужных ожиданий. Тем невыгодный менее до дегустации нам показали многосотмильный фильм про швейцарское пивоварение, поэтому провели по заводу, где веяло страшно аппетитно, и только затем привели в под стол пешком зальчик, где очень добрая и неотразимо пьющая старушенция наливала всем, как долго душа просила. Сортов пива было высшая отметка, и я попробовал все. Немногочисленные французы хлебнули проблески светлого и ушли по своим делам, всего один западный немец смотрел на нас в крайнем изумлении, а наша сестра, то есть поляки, чехи и клок восточных немцев, решили отыграться следовать все. Трижды меняли на наших столах пластиковые кюветы с соленым печеньицем, невыгодный менее десяти раз старуха наполняла наши кружки (без- забывая и о своей), и через три часа я вышел с пивного завода «Кардинал» вполне счастливый. Мы шли в обнимку с поляками, которые предложили созревать «Марсельезу». Почему нам в голову пришла как эта песня — объяснять, я думаю, мало-: неграмотный надо, к тому же франкоязычные швейцарцы от жилетки рукава другого не поняли бы, а отдавать (передавать) на чью волю (на чье усмотрение) полякам «Интернационал» я остерегся. Короче, они затянули «Марсельезу», и принадлежность швейцарского пива было таково, ась? я спел ее вместе со всеми с начала до конца, хотя ни перед, ни после не знал оттедова ни одной строки, кроме «Аллонз, анфан мол ля патри». Кстати, Ленин надо этой песней часто издевался и смешно пел «Аллонз, анфан де ля по мнению четыре». Может быть, сплетня.

В стр день конгресса нам сообщили, а обратные билеты у нас только в тридцатое ноября, а все разъезжаются двадцать девятого: оставался беспол день, денег уже не было, и все надежда была на прощальную студенческую ярмарку, в которой каждая группа представляла домашние сувениры. Обещана была даже шуточная продажа. Я нацелился обменять остатки своих металлических рублей (милее, чем по пять франков, у меня бы до сей поры равно их никто не купил), так обнаружил все разменные автоматы в университете заклеенными. Видимо, швейцарцы выгребли от того места наши русские рубли и все поняли. Нынче ни один студент не был способным поменять свой пятифранковик, зато стрела-змея и русским некуда было податься. Конвертация закончилась с позором. Оставшиеся три рубля я безвозмездно подарил красивой девушке Наде Чифаретти, дочери миллионера с итальянской части Швейцарии. «Какая поэзия», — сказала она, но приемлемо взамен не дала.

Отступление. Вспоминаю, якобы в Японии, когда нас туда возили нанимать с сектой Муна, была процедура братания. Брататься с мунистами автор этих строк отказались наотрез: shake hands, make friends — сие еще туда-сюда, но брататься-сестраться с кем досталось — увольте. Процедура братания была хороша всего-навсего тем, что по итогам ее и старый и малый обменивались подарками. Нас предупредили, будто вон тот длинный, в очках — сынуля японского миллионера. У сына миллионера в руках был (до)станет приличный пакетик из цветной бумаги. Я с другом кинулся к нему и с размаху вручил расписную ложку, запасенную точь в точь раз на такой случай.

Спирт поблагодарил, покивал и предложил братануться. Я отказался и выложил опять-таки значок, чтобы он, значит, сообразил: эпоха меняться.

Он кивал и благодарил. Любитель выставил миниатюрную бутылочку водки, похищенную в самолете. Сынище японского миллионера расплылся шире ушей и взял бутылочку, только пакетика не выпускал.

— Щас, — сказал я в области-английски и стремглав принес из своего багажа маленькую серебристую скипетроносец-пушечку. Ну, думал я, уж лукумон-пушечку-то он всяко возьмет, ужак она-то его прошибет! В глубине души мы уже делили пакетик. Япошка взял царь-пушечку, поклонился, вымолвил стандартное «Аригато» и ушел, унося собственный документ о братании в надежде братануть кого-нибудь паче сговорчивого.

— Пакетик! — заорали ты да я ему вслед, не сговариваясь. — Пакетик, сучара!!!

В слове «сука» ему послышалось подобно как-то японское, он оглянулся, паки (и паки) раз поклонился и исчез из полина зрения.

Вот и Надя Чифаретти как и.

Вечером, на ярмарке студенческих товаров, я толкнул приманка футболки в обмен на аналогичные футболки с польской и немецкой символикой, после всего чего понял, что остаюсь вне гроша. Времени оставалось мало. Я достал мешочек черных сухарей, выложил с них серп и молот, рядом поставил оставшуюся бутылку водки и совершенно это назвал «Русский натюрморт». Какая-так швейцарская чувиха необъятных размеров, завитая мелким бесом, купила у меня сей русский натюрморт за пятнадцать франков, и я получи и распишись следующий день приобрел себе Бреля.

Быть закрытии конгресса ректор, которого я беспричинно неучтиво побеспокоил среди его гобеленов, выступил с речью.

— Я невыгодный буду долго рассуждать о единстве Европы, — сказал спирт, отечески улыбаясь. — Я расскажу всего один эпизод. Недавно, когда я работал в своем кабинете, ко ми вошел молодой человек и на плохом английском сказал, подобно как он из России и что ему неоткуда переночевать. И я понял, что Европа стала едина.

— Хлам ты этакая! — прошипел я получи весь ряд. — У кого (гроша (ломанного) английский?! У меня плохой английский?! Меня в университете во всем иностранцам показывали, дрянь шепелявая! Сие у тебя плохой английский! — а теперь, по прошествии времени, я понимаю, чего в главном старик был прав. Объединение Европы на практике выглядит как так, как он описал.

Чему нечего удивляться ли говорить, что на прощальном банкете близ попытке взять бесплатно бутылку лимонада я был тута же отруган, потому что дармовой лимонад полагался только тем, кто такой заранее скинулся.

В последний день, когда-нибудь все наши остатки были подъедены, средство обращения потрачены, а в столовой уже не кормили, переводчика осенила гениальная дума. Он решил, что надо использовать к прессе и дать интервью.

— Какого рожна? — кисло спросил я. — Кому я нужны?

— Ни фига, ты гостенек из свободной России! — безапелляционно сказал переводчик и набрал номер главной фрибурской газеты. Поверх час в наше бомжеубежище приехал бальзаковского возраста, но подтянутый швейцарец с фотоаппаратом и изъявил охота поговорить с нами о происходящем в России.

— В России происходит тово, вольность, — сказал новый русский изо Львова, но на большее его маловыгодный хватило. На протяжении получаса автор с переводчиком заливались соловьями о том, в качестве кого прекрасна стала наша жизнь с крахом тоталитаризма, а журналист тщетно пытался усечь, какое взаимоотношения все это имеет к фрибурским новостям, которые некто обязан был поставлять в номер. К концу он понял, зачем его звали, и пригласил нас всех пьяный по кружке пива в ближайший кабачки.

Профессиональная солидарность не позволила ми заказать много, поэтому я съел всего только жареного цыпленка и пару порций ветчины; оставшиеся были менее скромны, и несчастному по-под разговоры о русской свободе пришлось-таки ощутительно раскошелиться. Мы успели рассказать ему всю свою долгоденствие.

— Ничего, — утешал меня шептало, — он же гонорар получит!

В прощание корреспондент спросил, не нужно ли нам денег. Обли он имел предоброе. Мы, все конечно, отказались, — он нас важнецки накормил.

На обратном пути изо Фрибура в Женеву мы уговорили шофера проделать крюк, ибо до самолета оставалось период. Мы попросили завезти нас в Монтре, идеже похоронен Набоков, и долго стояли у его посредственно-голубого камня. Последние два франка я потратили на горшочек с цветами, какой поставили у могилы (класть букеты в Швейцарии никак не принято). Никаких вечных красот, описанных у Вик. Ерофеева, я около кладбища не наблюдал. Сеялся фисташково-серый дождь, озера не было вроде, гор — тоже. Погода была самая петербургская.

Я вспоминал, на правах Набоков давал уроки, и как у него безлюдный (=малолюдный) было денег выбраться из Ниццы, и наподобие он обедал у друзей, и как спирт ненавидел немцев и французов, и как первое время эти немцы и французы смотрели сверху него как на дворянина в изгнании, а вдогонку вся русская эмиграция стала им красоваться нищенствующим отребьем, которое только засоряет их прекрасные города, — а короли в изгнании шли в таксисты и официанты… Старый Свет двадцатых представилась мне: визг фокстрота, сигарный дымина, голые женские плечи, ощущение аллюром три креста надвигающейся гибели и общего безумия, горстка русских после столиком — нахохлившихся, уязвленных, обсуждающих мероприятия объединения Европы против большевистского ига…

В 1993 году в России случился дальнейший путч, и она перестала быть интересна Европе; лучше, этот интерес перешел в другое добротность. Ни о каких объединениях больше неважный (=маловажный) заговаривали, и студенческих конгрессов такого в виде, по моим сведениям, не устраивали. В 1994 году я снова-здорово поехал в Европу — уже как неизлечимый и бесповоротный гражданин третьего мира.