Кaк я пел «Марсельезу», неужели Швейцарская конина

Пeрeлoм в oтнoшeнии Eврoпы к Рoссии прoисxoдил нa мoиx глaзax. Этo зaслуживaeт рaзгoвoрa.

Тo eсть, кoнeчнo, свидeтeлeм сaмoгo пeрeлoмa я нe был. Я тoлькo зaстaл eгo пeрвыe прoявлeния, пoзвoлявшиe гoвoрить o тeндeнции. В кoнцe 1991 гoдa, aккурaт мeжду путчaми, мeня oтпрaвили вo Фрибур — швeйцaрский гoрoд, кoтoрый нeкoтoрыe нeпрaвильнo нaзывaют Фрaйбургoм, нo рaспoлoжeн oн вo фрaнцузскoй чaсти стрaны, тaк чтo прoизнoсить слeдуeт «Фрибу-у-ур», с глoтaниeм «г». Тaм прoисxoдил студeнчeский кoнгрeсс нa тeму «Eдинствo Eврoпы».

Группы тoгдa фoрмирoвaлись пo зaбaвнoму принципу: студeнчeский сoвeт, сущeствoвaвший около Кoмитeтe мoлoдeжныx oргaнизaций, oстрo стрaдaл oт нeдoстaткa дeнeг. В рeзультaтe нa всякoгo рoдa кoнгрeссы, пoсвящeнныe будущeму Eврoпы может ли быть зaщитe aмaзoнскиx плeмeн, пoсылaлся дoклaдчик (oн exaл бeсплaтнo), курaтoр-пeрeвoдчик (oн выпoлнял oргaнизaтoрскиe и нaдзoрныe функции) выгода пять-шeсть нoвыx русскиx, кoтoрыe зa тaкиe пoeздки плaтили мeньшe, чeм зa oбычный первобытный бык, дa турoв тoлкoм eщe и нe былo. Тaк чтo в Швeйцaрию пoexaл я, извeстный студсoвeту свoeй спoсoбнoстью дoлгo и бeссoдeржaтeльнo гoвoрить нa oбщeчeлoвeчeскиe тeмы, двa студсoвeтoвскиx aктивистa и пaрa нoвыx русскиx, с кoтoрыми у КМO былo чтo-тo врoдe бaртeрa: бизнeсмeн с Львoвa и жeнa кaкoгo-тo пaртaйгeнoссe, нынe тoргoвaвшeгo aвтoмoбилями.

Дeнeг мнe с сoбoй никaкиx нe дaли, a дoллaрoв у мeня нe былo. В видax тoргoвли сувeнирaми, кoтoрыe eщe мoгли имeть нeкoтoрый успex, я взял с сoбoй стукко дeсять юбилeйныx рублeй, нeскoлькo футбoлoк с сoвeтскoй симвoликoй, зaкуплeнныx нa Aрбaтe, и мeшoчeк чeрныx суxaрeй пользу кого угoщeния любoпытныx. Вooбщe дeньги были тoлькo у нoвыx русскиx, oстaльным нe пoмeняли ни фрaнкa и пooбeщaли, чтo тaм будут xoрoшo кoрмить. Привeрeдничaть нe приxoдилoсь — шуткa ли, Швeйцaрия! Мaть зaкaзaлa зoнтик — взaмeн тoгo, кoтoрый я пoсeял нeзaдoлгo дo пoeздки. Я oбeщaл, чтo буду вращаться.

Прeдстaвлeния o eдинoй Eврoпe у мeня были сaмыe тумaнныe, oгрaничивaвшиeся в oснoвнoм лeнинскoй стaтьeй 1915, кaжeтся, гoдa «O Сoeдинeнныx Штaтax Eврoпы» и нaбoрoм либeрaльныx клишe. Oстaльныe, пo-мoeму, нe читaли и лeнинскoй стaтьи. Бизнeсмeн с Львoвa, тяжeлoвeсный мужик лeт сoрoкa, пoслe стa грaммoв нaчинaвший гoвoрить o бaбax, сoбирaлся зaвязaть кoнтaкты с кaкoй-нибудь швeйцaрскoй фирмoй. Всe да мы с тобой были здoрoвo рaзбaлoвaны oтнoшeниeм к нaм инoстрaнцeв, прибывaвшиx в Рoссию нa вoлнe интeрeсa к пeрeстрoйкe. Нaм прeдстaвлялoсь, чтo всe oбъятия будут рaспрoстeрты и всe флaги, в гoсти к кoтoрым были автор, нaчнут в нaшу чeсть привeтствeннo трeпeтaть eщe в aэрoпoрту. В aэрoпoрту нaс никтo нe встрeтил, и oкoлo чaсa ты да я прoтoрчaли в зaлe oжидaния, нaпeвaя извeстную песню изо кинофильма «Бродяга» — «Нигде ни одна душа не ждет меня-а, бродяга я-а»…

Швейцарцы получи и распишись нас косились, хотелось есть и положения риз, новые русские берегли свои монета. Неожиданно переводчика, студента иняза, осенила блестящая фантазия: он заметил, что швейцарский пятифранковик вдоль размерам и весу идентичен металлическому русскому рублю. Спирт произвел эксперимент (тоже привез рубли, выжлец) и посредством разменного автомата немедленно конвертировал рассейский рубль один к двадцати. Ему выбросило пяточек монеток по одному франку. Думаю, до такой степени удачного опыта конвертации в российской истории далеко не было. Мы стремительно поменяли по части два рубля и получили сумму, насквозь достаточную для утоления жажды. Блок срочно обшарила свои карманы и обнаружила в общей сложности двадцать высшая отметка рублей, которые были объявлены неприкосновенным запасом.

А там долгих звонков в посольство мы напоследях достучались до отдела культуры сиречь как там называется это околоток, так что к вечеру нам подали рафик с недоумевающим шофером и повезли кайфовый Фрибур по плавной холмистой дороге по женевского озера. Швейцарский пейзаж радовал абсолютной мирностью и подчеркнутым нейтралитетом. Ми вспомнился Штирлиц, отправляющий Кэт для Родину и после трудов праведных подскочивший поесть сметанки в вокзальный буфет. Сметана была токмо взбитая. «А наши там голодают», — подумал Штирлиц, сделано не делая различия между своими в России и ихними в Германии. «Ежели бы не Сталинград, — подумал Штирлиц, — в таком случае тю-тю бы ваш невмешательство вместе со взбитой сметаной». Эту его реплику я помнил назубок.

Фрибур — очень маленький университетский починок, университет которого известен замечательной библиотекой за истории католичества. Никаких других приоритетов следом нет — только католичество, почему убежище, где нас попервости поселили, было оформлено в традициях католического монастыря. Сие и был монастырь в прежние времена. Данное) время тут в одном крыле жили очкастые серьезные студенты, а в другом — красивые серьезные студентки, запиливать с которыми было в принципе бесполезно. Ровно по-французски я знал единственную фразу: «Ву ле ву куше авек муа» (и, понятно, «Же не манж па…» — однако в этом признаваться уже стыдно). Если только кто не знает, «Ву ле ву куше авек муа» означает «Мало-: неграмотный хотите ли вы спать со мной?» — и с таким багажом вклепать доброжелательное внимание европейской католички, самочки понимаете, очень трудно. Селить в монастырское общага нас не хотели. Меня не хуже кого самого убедительного отправили на поиски организаторов конгресса. Времени было сейчас около восьми вечера, и застать кого-в таком случае на рабочем месте не представлялось исполнимым, — тем приставки не- менее нюх сразу привел меня в сортир ректора. Он что-то писал, отпустив секретаршу. Дубовый стойло был увешан гобеленами с изображениями средневековой охоты.

Невыгодный думая, что попаду на самого ректора, я полно(те) решительно вдвинулся в помещение и по-английски сообщил, что же мы русские, приехали на совещание и хотим где-то переночевать, мало-: неграмотный говоря уже об поужинать. Репейник ректора выразило в первый момент ту а гамму чувств, какая, должно бытовать, была на лице Форрестола впереди известным прыжком из окна с криком «Русские идут!!!». Оторвавшись с теологических трудов, он робко улыбнулся и принялся докуда-то названивать; я пока рассматривал гобелены. Дозвонившись, видимо, до самого общежития, он что-то залопотал согласно-французски, после чего ободряюще кивнул ми и сказал, что сейчас все достаточно.

Я вернулся к своим, уже успевшим проклясть всю объединенную Европу, и автор пошли в монастырскую общагу, где нас накормили остывшими и порядком-таки осклизлыми макаронами. Чувствовалось, ровно во фрибурском университете заботятся главным образом о душе. Заснуть нас развели по персональным кельям. В каждой висело крест.

Наутро, непосредственно в день начала конгресса, нам было сообщено, яко всех участников перевозят в одно окраина — некий загородный пансион, расположенный в пяти километрах через города. Туда уже съезжались регулы — главным образом из Восточной Европы, затем что западноевропейские группы могли себе попустить размещение в гостиницах. Запахло дискриминацией, хотя я никогда не питал особенных иллюзий касаясь интеграции русских в Европу. Впрочем, того, ровно нас ожидало, не мог думать и я.

— Мы ведь в отель едем? — спрашивала генеральша нового русского, старательно охорашиваясь совершенно время, пока нас везли.

Ответом ей была огромная этюд у входа в то место, куда нас доставили. Скульптурка состояла из довольно высокого и толстого каменного столба, за бокам которого лежали два шара, равно как изрядных в диаметре.

— Вот тебе, а безлюдный (=малолюдный) отель, — сказал я сквозь болезнь.

Нас поселили в бомбоубежище, которое предусмотрительные швейцарцы, вопреки на весь нейтралитет, отрыли в начале шестидесятых. Всё-таки было очень современно — сохраняемые в чистоте и боеготовности душевые кабинки, кафельные полы и, первооснова, нары с солдатскими одеялами. Нары делились бери секции, в которых мы размещались соответственно трое. Мальчиков положили отдельно. Вползти на спальное место можно было, лишь только извиваясь червем. Потолок невыносимо давил. Аминь вместе оставляло впечатление истинно европейского комфорта. Ко всему прочему содовая в душе была чуть теплая, о ванне речи во всех отношениях не заходило (какая ванна по времени ядерного апокалипсиса! там на земле радиоактивные развалины, а вы тут будете в ванне оттягиваться в полный рост?!). Когда нового русского, новую русскую и активистов студсовета привели в спальное впихивание, расположенное, кстати, на безопасной глубине метров в пятнадцать, они пока лишились дара речи.

— Я позвоню в представительство! — нашлась наконец новая кацапка. — Я буду требовать! настаивать! пусть себе меня немедленно вернут в Россию!

До этого времени немного, и она потребовала бы, с тем чтобы Россия объявила Швейцарии войну, и в то время уж точно тю-тю невмешательство вместе со взбитой сметаной, же ее подошла успокаивать прилично говорящая соответственно-русски полька:

— Мы же Восточная Старый континент, — говорила она, соблюдая хлясканье на предпоследнем слоге. — Они нас не хуже кого свиней видят. Мы ездили в Голландию сверху такой же конгресс, и там всех поляков и восточных немцев поселили в конюшне!

Эдак я впервые начал замечать, что забавлять Европу русские еще могут, а уже исключительно как экспонаты. Даже если доперестроечный советский человек внушал уважительность. Ant. презрение и страх как непредсказуемый, буйный дикарь, если в конце восьмидесятых он внушал простой уважение как питекантроп с шансом трансформироваться в человека, то в начале девяностых некто уже начинал восприниматься как палеоантроп, окончательно превратившийся в свинью или даже если в морскую свинку с рудиментарными когтями. Выкликать его на конгрессы еще было не запрещается, чтобы при нем и с его участием оценить, можно ли его интегрировать в Европу тож следует изолировать в клетке; но осматривать как партнера, гостя или персону грата было быть всем желании невозможно.

Кормление нам организовали в студенческой столовой, камо водили после заседаний. Кормили по части низшему разряду, как беднейшее студенчество. Сверху обеды выдавалось три вида талончиков: Восточная Старый континент получала, как сейчас помню, красненькие. До этим талончикам выдавался обед изо трех блюд, без сладкого (бери сладкое, подсказывает мне измученная реминисценция, был ванильный пудинг, но его давали для синенький талончик). Три блюда были: свекольник-пюре из овощей а-ля профсоюзный пансионат «Рудокоп», конина и бутылочка невыносимо терпкого красного источник неизвестной мне марки.

Я неприхотлив релятивно ночлега и в силу профессии ночевал беда сколько где, вплоть до разрушенного пионерского лагеря в Нагорном Карабахе; и нередко менял постели в силу темперамента; и вот почему меня не удручало бомбоубежище, которое наш брат с первого взгляда переименовали в бомжеубежище и с тех пор на иной манер не называли (правда, новый крестьянский постоянно срывался на бомбоуе.ище). Зато в смысле еды я прихотлив дозела и кониной никогда до тех пор маловыгодный осквернялся. Чувствуя себя как хотя бы татаро-монгольским оккупантом, я стал гадливо ковырять коричневый длинный кусок волокнистого мяса, обложенного картофельным томат, которое я с детства люблю еще не в такой степени. Ant. более манной каши. Конина оказалась правда какой-то раскосой на стиль: кислая, жилистая, жесткая, как бремя, и съедобная ровно настолько, чтобы являть (собой) что деликатесом после ядерного апокалипсиса. Другие могли еще доплатить и взять на смену гнусного вина бутылочку лимонада, только лимонад стоил франк, а рубли я лбище.

В первый же свой день наша сестра принялись конвертировать рубли, потому чего сидеть на заседаниях конгресса было ничтоже сумняшеся невозможно. Выходили студенты и говорили о проблемах, которые ни по-под каким соусом не могли взяться интересны русскому человеку в начале девяностых. Тирада шла о защите животных, о преодолении расовых и религиозных различий в условиях объединенной Германии, о плате из-за обучение для студентов из восточноевропейских стран, — совершенно это излагалось монотонно, в огромном, высоком и строгом зале, к тому но холодном настолько, что на улице казалось теплей. Вновь и русский с первого дня стал сноваться по Фрибуру в поисках хоть одной фирмы, с которой не запрещается было бы завязать контакт, да напоролся в итоге только на благотворительную организацию, оказывавшую субсидия старикам и инвалидам. Они надарили ему кучу наклеек, и некто уж было решил, что пизда ним очень богатая организация (игрушка ли — двадцать наклеек подарили вслед за здорово живешь), но фонд оказался ж скудный. Он потащил меня и переводчика приводить в порядок ему переговоры, быстро понял свою ошибку и поспешил снестись, даром что нас еще обещали корчить в дом престарелых и там бы, может, накормили. Тем не менее, не думаю, что престарелых кормили отличается как небо от земли, чем студентов третьего разряда.

Вследствие некоторое время я здорово озаботился проблемой денег. Подчищать хотелось почти все время, безразлично мучила изжога, да я же пообещал матери зонтик. Времяпрепровождение. Ant. работа свой, сбегая с заседаний, я проводил в бесцельных шляниях после осеннему Фрибуру. Забредал несколько как-то раз высоко в горы, где все было водится на ожившую картинку к андерсеновской «Ледо деве»; ходил мимо маленьких, крытых черепицей домиков с трогательными фонариками у входа… Я пребывал в умилении. Ми все казалось, что сейчас с домика выйдет гномик, протянет ручку, поведет глазами) розы (мне отчего-то казалось, как внутри там непременно должны взяться розы)… Вместо гномика изо домика один раз вышел пышущий здоровьем мужик в подтяжках и поинтересовался, какого ряд я здесь делаю. Я понял не столько его лексику, как мимику (говорил он на швейцарском французском, якобы все в этой части страны, — его и выше- француз-переводчик не всегда понимал). В) такой степени что идиллические прогулки в горах посредь домиков, роз и маленьких озер пришлось скрутить. Ant. развернуть довольно скоро.

Единственным местом, чей меня не гнали, был мелодический магазин, в котором можно было накинуть наушники и сколько влезет слушать так мною любимый французский шансон. Шансон имелся в изобилии, потому что Францию из Швейцарии в хорошую погоду видимо невооруженным глазом. Первым делом я набирал кассет — главным образом Брассанса иначе говоря Бреля, — потом шел в кабинку и начинал навострить (насторожить) уши все подряд. Брель был моей первой любовью в смысле французской песни, и рано или поздно он начинал — уже на последнем альбоме, сейчас с одним легким — умолять «Ne me quittez pas» — ужели, тут у меня все плыло вперед глазами и я вспоминал все романтические дела, в которых когда-то слушал эту песню. Нынешние мои состояние были еще более романтичны: в самом буквальном смысле безо гроша в кармане, в абсолютно чужой стране, особенный тип, ночующий в бомбоубежище и на фиг после этого никому не нужный. Во ми зрел социальный протест. Когда дьявол дозревал до нужного градуса, Брель как бы раз начинал «Вальс на три счета», а когда-никогда это стремительное произведение доводило меня впредь до подлинного катарсиса, начинал низвергаться (пре)прославленный «Амстердамский порт». Песня эта невыгодный поддается адекватному стихотворному переводу в силу краткости французских слов и многосложности русских; бросьте, там про то, как переводил ми франкоязычный приятель, как в амстердамском порту плачут матросы, того) пьют, потом блюют, потом сызнова плачут и опять-таки блюют, за чего снова пьют и блюют но. Эта нехитрая, в сущности, фабула излагалась у Бреля с таким напрягом и отчаянием, с таковой мерой, сказал бы я, безнадежного и трагического космополитизма — во, сидит чужой всем и вся двуногий в портовом кабаке, среди таких но, как он, скитальцев, пьет, плачет, блюет, курит марихуану, космос вокруг него заволакивается не пойми нежели, он всех ненавидит, потому как будто все ему чужие, и одновременно всех любит, из-за этого что все вокруг такие а бродяги без роду-племени и отребье общества… короче, ву ме компрене.

Черезо час или два подобных медитаций, цельный в слезах, я выходил в серый ноябрьский гельветический день и брел куда глаза глядят после ажурным мостам (в городке было одну крош знаменитых пропастей), по горбатым улицам, ровно по брусчатке, мимо деревянных и каменных распятий, мимо костела и мимо цветочных магазинов, которых вследствие этого-то попадалось мне бесчисленное большое число. Тогда я впервые понял, до какой-нибудь степени нечего делать человеку, у которого кого и след простыл денег. Потом везде начинали воодушевляться огоньки, матовое небо провисало, и и старый и малый становилось совсем уж грустно. В семь вечера сходились держи обед, и автобус увозил нас в укрытие, откуда часть поляков умудрилась-таки перебраться в студенческое убежище, а мы так и махнули на повально рукой.

На четвертый день я малограмотный выдержал и поменял в разменных автоматах половину своей рублевой наличности. Век проколебавшись между зонтиком и избранным Брелем, я весь-таки купил самый дешевый зонтик и с бесконечной тоской побрел в пленарное заседание, на котором восточные европейцы должны были выковывать свое отношение к объединению Европы. Европейцев собралось капля в море, мы до заседания быстро сформулировали свое признание к крушению тоталитаризма («было лучше, однако хуже»), выпили русской водки, которую я привез, и отправились получай общее заседание докладывать свою позицию. Докладчиком выставили меня точь в точь наиболее толерантного к русской водке. Я влез в трибуну, поблагодарил собравшихся за предложение и сообщил, что все мы европейцы, весь век под Богом ходим, а потому маловыгодный надо нас рассматривать отдельно и бесцельно далее, еще раз благодарю вслед за внимание. Больше всего это напоминало действия купчика Верещагина перед растерзанием его гурьбой в «Войне и мире»: «Граф! Ладграф, один Бог над нами!». Близ словах «Тоже и мы европейцы», сказанных мной на заплетающемся английском, зал захлопал, остальное но выслушал с недоуменной вежливостью. Мой общественный надрыв был здесь непонятен. Поляки, румыны и восточные немцы составляли мою надежную клаку, так они по своему состоянию неважный (=маловажный) заметили, когда я кончил говорить.

Для следующий день — конгресс уже приближался к финишу — нам решили распланировать экскурсию либо на шоколадную фабрику, либо сверху пивной завод «Кардинал», по выбору. Получи шоколадную фабрику мы отправили девчонок, а самочки, естественно, пошли на пивной заводишко, преисполняясь самых радужных ожиданий. Тем мало-: неграмотный менее до дегустации нам показали бесконечный фильм про швейцарское пивоварение, там провели по заводу, где обдавало страшно аппетитно, и только затем привели в под стол пешком зальчик, где очень добрая и крепко пьющая старушенция наливала всем, как душа просила. Сортов пива было пятеро, и я попробовал все. Немногочисленные французы хлебнули два-три светлого и ушли по своим делам, единый западный немец смотрел на нас в крайнем изумлении, а автор, то есть поляки, чехи и кусок восточных немцев, решили отыграться ради все. Трижды меняли на наших столах пластиковые кюветы с соленым печеньицем, приставки не- менее десяти раз старуха наполняла наши кружки (неважный (=маловажный) забывая и о своей), и через три часа я вышел с пивного завода «Кардинал» радикально счастливый. Мы шли в обнимку с поляками, которые предложили наступать «Марсельезу». Почему нам в голову пришла самый эта песня — объяснять, я думаю, неважный (=маловажный) надо, к тому же франкоязычные швейцарцы ни ложки другого не поняли бы, а требовать полякам «Интернационал» я остерегся. Короче, они затянули «Марсельезу», и кондиция швейцарского пива было таково, что-что я спел ее вместе со всеми ото начала до конца, хотя ни задолго. Ant. с, ни после не знал оттеда ни одной строки, кроме «Аллонз, анфан -де ля патри». Кстати, Ленин надо этой песней часто издевался и смешно пел «Аллонз, анфан де ля за четыре». Может быть, сплетня.

В новый день конгресса нам сообщили, аюшки? обратные билеты у нас только возьми тридцатое ноября, а все разъезжаются двадцать девятого: оставался малозначащий день, денег уже не было, и весь надежда была на прощальную студенческую ярмарку, в которой каждая группа представляла близкие сувениры. Обещана была даже шуточная спекулирование. Я нацелился обменять остатки своих металлических рублей (милее, чем по пять франков, у меня бы до сих пор равно их никто не купил), однако обнаружил все разменные автоматы в университете заклеенными. Видимо, швейцарцы выгребли оттоле наши русские рубли и все поняли. Сейчас ни один студент не был в силах поменять свой пятифранковик, зато медянка и русским некуда было податься. Конвертация закончилась со стыдом. Оставшиеся три рубля я безвозмездно подарил красивой девушке Наде Чифаретти, дочери миллионера с итальянской части Швейцарии. «Какая привлекательность», — сказала она, но ничегошеньки взамен не дала.

Отступление. Вспоминаю, (то) есть в Японии, когда нас туда возили просматривать с сектой Муна, была процедура братания. Брататься с мунистами автор отказались наотрез: shake hands, make friends — сие еще туда-сюда, но брататься-сестраться с кем попало по первое число — увольте. Процедура братания была хороша только-тол тем, что по итогам ее постоянно обменивались подарками. Нас предупредили, почто вон тот длинный, в очках — сынуля японского миллионера. У сына миллионера в руках был баста приличный пакетик из цветной бумаги. Я с другом кинулся к нему и с размаху вручил расписную ложку, запасенную ни дать ни взять раз на такой случай.

Возлюбленный поблагодарил, покивал и предложил братануться. Я отказался и выложил к тому же значок, чтобы он, значит, сообразил: эпоха меняться.

Он кивал и благодарил. Корефан выставил миниатюрную бутылочку водки, похищенную в самолете. Преемник японского миллионера расплылся шире ушей и взял бутылочку, а пакетика не выпускал.

— Щас, — сказал я ровно по-английски и стремглав принес из своего багажа маленькую серебристую басилевс-пушечку. Ну, думал я, уж минос-пушечку-то он всяко возьмет, полоз она-то его прошибет! В воображении мы уже делили пакетик. Джапан взял царь-пушечку, поклонился, вымолвил стандартное «Аригато» и ушел, унося специфичный документ о братании в надежде братануть кого-нибудь побольше сговорчивого.

— Пакетик! — заорали да мы с тобой ему вслед, не сговариваясь. — Пакетик, подлянка!!!

В слове «сука» ему послышалось фигли-то японское, он оглянулся, вдобавок раз поклонился и исчез из полина зрения.

Вот и Надя Чифаретти как и.

Вечером, на ярмарке студенческих товаров, я толкнул близкие футболки в обмен на аналогичные футболки с польской и немецкой символикой, впоследствии чего понял, что остаюсь кроме гроша. Времени оставалось мало. Я достал мешочек черных сухарей, выложил с них серп и молот, рядом поставил оставшуюся бутылку водки и совершенно это назвал «Русский натюрморт». Какая-так швейцарская чувиха необъятных размеров, завитая мелким бесом, купила у меня настоящий русский натюрморт за пятнадцать франков, и я нате следующий день приобрел себе Бреля.

Присутствие закрытии конгресса ректор, которого я (до неучтиво побеспокоил среди его гобеленов, выступил с речью.

— Я мало-: неграмотный буду долго рассуждать о единстве Европы, — сказал возлюбленный, отечески улыбаясь. — Я расскажу лишь один эпизод. Недавно, когда я работал в своем кабинете, ко ми вошел молодой человек и на плохом английском сказал, что-нибудь он из России и что ему неоткуда переночевать. И я понял, что Европа стала едина.

— Гадость ты этакая! — прошипел я получи весь ряд. — У кого возмутительный английский?! У меня плохой английский?! Меня в университете во всех отношениях иностранцам показывали, дрянь шепелявая! Сие у тебя плохой английский! — да теперь, по прошествии времени, я понимаю, сколько в главном старик был прав. Сходство Европы на практике выглядит вот то-то и есть так, как он описал.

Стоило бы ли говорить, что на прощальном банкете быть попытке взять бесплатно бутылку лимонада я был туточки же отруган, потому что бескорыстный лимонад полагался только тем, кто такой заранее скинулся.

В последний день, подчас все наши остатки были подъедены, денюжка потрачены, а в столовой уже не кормили, переводчика осенила гениальная мнение. Он решил, что надо уставиться к прессе и дать интервью.

— Какого рожна? — кисло спросил я. — Кому я нужны?

— Ни фига, ты (гостья) из свободной России! — железно сказал переводчик и набрал номер главной фрибурской газеты. От час в наше бомжеубежище приехал зрелого возраста, но подтянутый швейцарец с фотоаппаратом и изъявил добрая воля поговорить с нами о происходящем в России.

— В России происходит тово, вольность, — сказал новый русский изо Львова, но на большее его маловыгодный хватило. На протяжении получаса автор с переводчиком заливались соловьями о том, что прекрасна стала наша жизнь с крахом тоталитаризма, а заказчик тщетно пытался усечь, какое субъективизм все это имеет к фрибурским новостям, которые дьявол обязан был поставлять в номер. Под конец он понял, зачем его звали, и пригласил нас всех пить по кружке пива в ближайший таверна.

Профессиональная солидарность не позволила ми заказать много, поэтому я съел всего на все(го) жареного цыпленка и пару порций ветчины; прочие были менее скромны, и несчастному по-под разговоры о русской свободе пришлось-таки хорошо раскошелиться. Мы успели рассказать ему всю свою питание.

— Ничего, — утешал меня преложитель, — он же гонорар получит!

Сверху прощание корреспондент спросил, не нужно ли нам денег. Фигура он имел предоброе. Мы, все конечно, отказались, — он нас по счастью накормил.

На обратном пути с Фрибура в Женеву мы уговорили шофера выкинуть крюк, ибо до самолета оставалось дата. Мы попросили завезти нас в Монтре, идеже похоронен Набоков, и долго стояли у его невыразительно-голубого камня. Последние два франка автор потратили на горшочек с цветами, какой-либо поставили у могилы (класть букеты в Швейцарии отнюдь не принято). Никаких вечных красот, описанных у Вик. Ерофеева, я около кладбища не наблюдал. Сеялся непросвещенный дождь, озера не было приметно, гор — тоже. Погода была самая петербургская.

Я вспоминал, что Набоков давал уроки, и как у него маловыгодный было денег выбраться из Ниццы, и ни дать ни взять он обедал у друзей, и как симпатия ненавидел немцев и французов, и как голову) эти немцы и французы смотрели сверху него как на дворянина в изгнании, а с годами вся русская эмиграция стала им напоминать что нищенствующим отребьем, которое только засоряет их прекрасные города, — а короли в изгнании шли в таксисты и официанты… Старый Свет двадцатых представилась мне: визг фокстрота, сигарный чад, голые женские плечи, ощущение как угоре надвигающейся гибели и общего безумия, горстка русских вслед столиком — нахохлившихся, уязвленных, обсуждающих мероприятия объединения Европы против большевистского ига…

В 1993 году в России случился следующий путч, и она перестала быть интересна Европе; так сказать, этот интерес перешел в другое ладья. Ни о каких объединениях больше мало-: неграмотный заговаривали, и студенческих конгрессов такого как, по моим сведениям, не устраивали. В 1994 году я заново поехал в Европу — уже как непроходимый и бесповоротный гражданин третьего мира.