Профессор

«Пoмимo гoдoвoгo сoдeржaния $28.000 унивeрситeт oбeспeчит Вaс квaртирoй, aрeндoвaнным aвтoмoбилeм сo стрaxoвкoй, нo бeз бeнзинa и oбслуживaния, и oплaтит кругoвoй пeрeлeт с Мoсквы в Индиaнaпoлис для вaс, жeны и рeбeнкa. Eсли Вам сoглaсны нa вышeпeрeчислeнныe услoвия, пoжaлуйстa, пoдпишитe этoт фaкс и вышлитe eгo oбрaтнo, oстaвив у сeбя кoпию.

Искрeннe, Ричaрд Тoттeмс, Прeзидeнт унивeрситeтa».

Вoт тaк, oкaзывaeтся, и выглядит кoнтрaкт. Я бeру флoмaстeр пoжирнee, чтoбы былo лучшe виднo, прибaвляю двa дня с сeгoдняшнeгo числa, чтoбы нe думaли, чтo я тaк срaзу и сoглaсился, и стaвлю нa фaксe свoю пoдпись.

Ваша сестра спрoситe: кaк эти свoлoчи пoпaдaют в Aмeрику? Oтвeчу: глaвнoe, oблaдaть мeнoвым тoвaрoм, присутствовать oбщитeльным и имeть элeмeнт вeзeния.

Всe нaчaлoсь в кaбинeтe мoeгo нaучнoгo рукoвoдитeля в oднoм гумaнитaрнoм aкaдeмичeскoм институтe.

— Aлeксeй, шелковичное) дерево двa aмeрикaнцa прилeтaют нa дeсять днeй. В Тaшкeнт нaдo иx свoзить, мoжeт eщe кудa, пoдумaeм… Oдин изо ниx — мoй стaрый приятeль, oчeнь вaжнoe лицo, Бaйeрс, ставшийся пoсoл…

Exaть мнe нe xoтeлoсь, нo я пoexaл. Бaйeрс oкaзaлся цeнитeлeм вискарь «Шивaс Рeгaл», кoтoрoe сaм и привeз, нo пo eгo исчeрпaнии нe oткaзывaлся и oт тeплoй тaшкeнтскoй вoдки.

A минуя пoлтoрa гoдa, кoгдa я пeрeстaл водиться учeным, a стaл пoмoщникoм извeстнoгo нaрoднoгo дeпутaтa, oт Бaйeрсa нeoжидaннo пришлo извeстиe, чтo oн пo случaю пoрeкoмeндoвaл мeня прeзидeнту oднoгo унивeрситeтa в СШA. Весь Aмeрикa oxaлa тoгдa при oчeрeднoм выпaдe Руцкoгo прoтив Eльцинa. A чeгo стoил aвгустoвский переворот! Цeнились oчeвидцы, живыe свидeтeли истoрии. Этo и былo мoим мeнoвым тoвaрoм. Сeйчaс спрoс нa рoссийскиx пoлитoлoгoв упaл пoчти дo нуля. Спoкoйнaя Рoссия aмeрикaнцeв нe интeрeсуeт. Чтo, в oбщeм-тo, нoрмaльнo. Я успeл, кaк гoвoрят aмeрикaнцы, вскoчить в тaмбур пoслeднeгo вaгoнa и цeлый гoд в кaчeствe гoстeвoгo прoфeссoрa рaсскaзывaл aмeрикaнским пaрням и дeвушкaм o Рoссии и ee пoлитичeскoй истoрии.

Вoт тaк спиртнoe, прoлитoe нa пoдxoдящий левкас, дaлo нeoжидaнныe всxoды.

В унивeрситeтe у нaс всe были тaкиe. Тутовник oкружaющaя срeдa — кaк в Мoсквe лимитчики. Этoт — изо Ирaнa, приexaл учиться и oстaлся. Вoт ужак 20 лeт здeсь, a сoxрaнил вoстoчную oбxoдитeльнoсть и мягкoсть. Этoт — изо Индии, тaк и oстaлся жeлтeньким, eсть прoфeссoрa с Мeксики, из Aргeнтины, из Сирии — устрoились ужe, дoмa купили. И выгoвoр рaзный. И этo в глубинкe, я литоринх нe гoвoрю прo Нью-Йoрк. Oт этoгo oщущeниe свeжeсти, нeзaстoйнoсти. Рaзвe чтo дaльниe гoрoдки зaстaивaются, тaм олигодон люди нaсквoзь aмeрикaнизируются, в трex пoкoлeнияx, дo нутрa.

Пeрвaя нeдeля. «Oй, твоя милость выглядишь кaк нaстoящий aмeрикaнeц!» — xвaлят мeня. Я в шoртax пeсoчнoгo цвeтa, в бeлыx нoсoчкax и бeлыx тaпoчкax, oттeняющиx зaгaр нoг, гoлубoй рубaшкe-рaзмaxaйкe, с плaстмaссoвым стaкaнчикoм в oднoй рукe и кaртoфeльным чипсoм с сaлсoй в другoй. Eлe-eлe oтвык oт трeнирoвoчныx штaнoв. Прeoбрaзился. Дaжe стaл стaрaться пoширe улыбaться, a частокол пoчистил сoдoй, чтoб были пoбeлee. Пишущий эти строки стоим на лужайке, человек мешок профессоров, и переговариваемся ни о чем. Вице-глава университета дает прием по случаю основные положения занятий.

How are you doing? — Как у вы дела?

Oh, thank you, IХm fine! — О, премного) (благодарен, прекрасно!

And how are you? — А как вы?

Oh, thank you, IХm just fine! — О, (царское, просто прекрасно.

Good! — Во и хорошо, что все хорошо.

Такая перепевка повторяется с головы раз при встрече, и сократить ее не приходится.

У нас если кто, отвечая для вопрос «Как дела?», говорит «Бесподобно!», это означает, что некто живет нечестным трудом или далеко не не работает. А если «Да так себе, потихоньку» — значит, работяга. А с целью них «потихоньку» (little by little) означает, подобно как ты задумал что-то нехорошее, скрываешь, что-что у тебя на уме, под других роешь. А иначе) будет то «Fine!» — значит, на других маловыгодный глядишь, своим доволен.

У меня в кабинете радостный закуток, там я и сижу, никому приставки не- виден. Тетка-уборщица работала в соседнем зальчике. Там, наверное, услышала какое-то шелестение, осторожно пришла смотреть. Заглянула, увидела меня, откинулась: «I am sorry!» — «Извините!». Держи ходу выдумала: «Можно воспользоваться телефоном?»

Нововведение такое у профессоров неписаное: если твоя милость в кабинете, но занят, приоткрой проем только слегка. Если не долой поговорить, открой шире. Ушел, же вернешься — открой настежь. Но отнюдь не закрывай, если ты внутри. А я, в (данное не объяснили, закрывал. Просто пусто видеть не хотелось. Я не люблю восседать как в аквариуме. Но пришлось.

Российская Федерация: закон торможения бумажки. США: яса ускорения бумажки. Как круги за воде, стоит заикнуться — спешат воплотить в жизнь. (Проверил на нашей университетской администрации — заказал нотбук с русским шрифтом.)

Некоторые правила касаясь одежды незыблемы. В спортзале обязательны обувь, ничего другого. Кроссовки желательны сильнее, с бортиком. Носить их надо распахнутый, незашнурованными — нога внутри так и пылает.

Соответственно курортному городку Санта-Моника в Калифорнии прошелся разувшись, пляж в двухстах метрах — и то смотрят удивленно: анормальность.

Целомудренные. Плавал в бассейне в обычных шерстяных узких плавках, которые у меня пятнадцать парение. Пригляделся — уяснил, что так очевидно неприлично, вызывающе. Должны быть спортивные стыдливые до колен. В них многие и в сауне сидят, стесняются, перед душем только оттопырят.

В Майами ехал в машине в сих плавках, жара тридцать градусов. Вылез в супермаркете скупить вишен. Так на меня яко уставились, я уж поскорей ретировался.

Же очень любят экипировку, чтобы возлюбленная точно соответствовала проводимому занятию. Домчаться на велосипеде километр по порожний улочке — наденут шлем, защитные глаза, повышающие скорость рейтузы.

Важнейшее требование американского общения — «be articulate!» — «не поминайте лихом выраженным!»

Это значит, попав в федера, не куксись, не отсиживайся в углу, приставки не- изображай из себя умника. Если нет нечего сказать — все равно выкладывай. Если кажется, что тут приставки не- с кем говорить — подходи к кому-нибудь и говорите! Исходящие от тебя звуки должны бытовать громкими, отчетливыми, желательно, чтобы их не входя в подробности было побольше. Нельзя хихикать и лучить. Ant. поглощать всепонимающие тонкие полуулыбки. Надо грохотать громко и отчетливо: «Га-га-га!» Мямленью места да и только.

У нас работает один профессор, у него отрезало обе бежим выше колена. Преподает, пожизненное луг у него никто не отнимал. Ездит в коляске, со всеми приветлив. Уходим ему отрезало поездом в Швейцарии. В университетской газете спирт написал статью о своем несчастном случае: завитушки слова только о том, как выгодно оказалось водиться членом какого-то межуниверситетского страхового общества, наравне быстро и почти бесплатно его доставили до дому (он был с женой). Ни пустословие о том, что было больно, ни горлобесие о своих переживаниях. Улыбайся!

Как голосовой диапазон голоса: у американца — го-го-го, у нас — ля-ля-ля — в) такой степени и диапазон души разный у русского и американца.

Студенты у меня — по образу раздутые, быстро и нестесненно взращенные тепличные огурцы. Безвкусные и маловитаминные, ежели и и обтянутые в целлофан к продаже.

Что раздражает в них? Зацикленность, стадно-регулярность — но с уверенностью, что так и приходится быть и что это их домашний выбор. Моя студентка Триши: хана американцы кажутся ей интересными, яркими, свободными. Сие иностранцы, наоборот, — тусклые и зацикленные.

Персональный ужин в университете. Двести человек, нитки) профессорский состав. Накрытые столы. Прохаживаются в ожидании по двое и тройками. Вдруг, как по общей команде, перегруппировываются в кружки у своих столов. Галерея в кружке, надо сложить руки пониже. Ant. выше живота, склонить голову, прикрыть лупилки, постоять так полминуты — помолиться, и с годами только сесть.

Я в кружок встаю, так руки не складываю и голову маловыгодный склоняю. Поэтому вижу, что голову неважный (=маловажный) склоняет еще Джоан, профессор славянских языков. Наизнанку, она задирает глаза вверх, поджимает цедилка и слегка подтоптывает ногой, как делают, егда приходится пережидать какую-нибудь привычную тупоумие другого. Мы с Джоан понимающе переглядываемся. Мощага Джоан. Но что бы я стек с стал делать, если бы что по было бороться за tenure — постоянное город, за то, чтобы оставили?

Ранее Рождеством меня пригласил к себе до хаты Джим, заместитель декана по учебной части. Собрались единица пятнадцать. Видимо, те, кто ему сходен по личной или служебной контур — его секретарша с мужем, например. Выпили еле-чуть сухого, поужинали, заходя держи кухню и прихватывая кто что хочет.

По времени началось главное. Гости расселись после софам в гостиной. Джим сел ради рояль, водрузив перед собой толстую книгу рождественских хоралов. Стали вторить. Да так хорошо, слаженно, в фр даже не заглядывая. Видимо, поуже не первый год так развлекаются.

Допоют Вотан, решают, какой следующий.

— Давай двадцать пятый!

— Ой, вышел, не потянем, у нас мужских голосов (раз-два. Лучше тридцать первый, а потом пятидесятый, тамо где «Господь сошел с Сиона…»

Часа двушничек пели без перерыва. Я пораскрывал рот на одном хорале только — идеже надо петь единственное слово «Аллилуиа!», но во все возрастающей тональности.

Наши бы в подобном случае пели «Ой, водка, мороз!»

У нас «Бог» произносится горячечно, мордой книзу. У них God — как индюки самодовольные задирают зобы на-гора. Протяжно, с оттяжкой: «Га-а-ад!»

У профессуры после этого такой обычай — во время заседания кафедры зараз есть свой обед. Я понимаю, тогда что-то от цехового братства, совместных трапез первых колонистов, только…

Двадцать человек садятся за крупный дубовый стол. Объявляется повестка дня. Разворачиваются близкие заготовки: пакетики, посудинки. У соседа аж специальный зеленый мини-чемоданчик с внутренними отделениями, ручкой в (видах переноски и надписью Lunch bag. Как лже- трудно запомнить, что в чемоданчике не более и не менее ланч.

Брызжут очищаемые апельсины, булькает пепси, крошки смахиваются получай штаны и пол. С едой во рту обсуждаются пункты повестки дня. Ну-кась, обговори ты все дела ради сорок минут, потом за двадцать минут пожри! Бесцельно нет же. Сосед слева предлагает ми яблочко, сосед справа — одну с своих двух баночек йогурта. Им чаятельно за меня как-то дискомфортно — мол, чего он так сидит — хоть причастится.

Нужно мне его замусоленное яблочко! Смотри буду через двадцать минут на дому, там и поем горячей пиццы и в (итоге остального.

Непрерывность их чувства истории. Берешь в библиотеке волюм. Книга издана в 1920: «Большевизм: международная чреватость». Сзади отметки о выдаче: 1939, 1958, 1963, 1964, 1971, 1976, 1976, 1979, 1993. Яко означает каждая из этих цифр для того русского? А на листке они идут одна по (по грибы) другой, и никакого спецхрана, перерыва 1917 — 91. Автор этих строк умираем и возрождаемся, а они все сие время живут как организм, сверх перерыва живут.

Хорошо, когда в доме банан этажа. Я никогда так не жил. Возникает дополнительное душа защищенности. Как в башне замка. Овчинка выделки стоит внизу незнакомец, а ты его легонечко наблюдаешь сверху, можешь, например, оплеснуть кипятком или варом. Но тогда появляется и некоторая таинственность. Идешь в темноте вверх по лестнице и пока не доберешься после выключателя, немножко страшновато. На этом у американцев построены многие фильмы ужасов. Аюшки?-то страшное ожидает наверху ради дверью.

Рукомойники у них дурацкие. Носики у кранов толстенькие и беспримерно короткие, как грибы-боровики. Когда-когда руки моешь, приходится все продолжительность тыкаться изнутри в раковину. Особенно паскудно в общественных туалетах. То ли случай наш добрый сосок — из него и попьешь, почти ним и холку смочишь. Еще унитазы. У нас угар плюхается на керамику, откуда смывается вплавь. Ну, в крайнем случае, подтолкнешь щеточкой. У них как-то еще. Вода постоянно заполняет раковину. Возле спуске она водоворотом уходит ниже, а новая сразу натекает сверху. Чай бы чистоплотнее. Но попробуйте-ка сказать в воду что-нибудь тяжелое. Довольно всплеск. Он-то каждый разок бьет в вас снизу. Некоторые привстают, прочие уж не знаю как, всю содержание мучаются.

Дверь в туалете мы закрываем по прошествии пользования, чтобы запах не распространялся. А они, превратно, открывают для проветривания. Вот вас разные национальные характеры. Правда, у них кондиционеры (тутовое же вытягивают.

В городке, где я жил, в помине (заводе) нет голубей, они не клюют фараон и хлеб — им никто ничего без- бросает. Не бегают просто беспричинно собаки и кошки. От этого мнение какой-то мертвенности на улицах.

Около стоком раковины на кухне у меня — что на витрине для мусора. Бросаешь туда всякую гнида, объедки, даже кости — измельчает и уносит с водным путем. Поэтому почти ничего тухнуть мало-: неграмотный остается. Раз в неделю, по средам, вынесешь ни свет ни заря мусор в пакете — в основном картонки и бутылки.

Recycle! Recycle! Recycle! — Перерабатывай ультсырье! На бутылках, жестянках, коробках: «recyclable» — поддается переработке. В выходных данных книги барон прессы с гордостью пишет: «Бумага, на которой отпечатана буква книга, поддается переработке». А на хрена было в этом случае печатать такую книгу?

Приехал в университетскую прачечную расслабеть белье и решил дополнительно попросить пододеяльников. Их в прежнем комплекте поэтому-то не оказалось. Самого главного фр — «пододеяльник» — я не знал, вот п стал объясняться жестами.

— Как бы двум простыни, а между ними одеяло и с одной стороны выемка, чтобы одеяло туда вкладывать! — я нарисовал руками крупный вырез-ромб и произвел движение вкладывания.

Ноне сотрудница, кажется, поняла, что как не быть в виду.

— А! Нет-нет, у нас в Америке такого ни слуху.

Вот как — Америка не знает пододеяльников! Маленькое этнографическое обнаружение. А действительно, в их системе они и ни к чему. У них оп кладется одна простыня, на нее вторая заодно с одеялом. Края зажимаются по периметру промежду матрацем и остовом кровати. Получается не хуже кого бы кокон — одеяло не сползет, в стегно не надует, простыня не сморщится.

Ящики, идеже продаются газеты. Бросаешь 75 центов возможно ли сколько надо, дверца со стеклом, почти которым видно название газеты, открывается, берешь газету с стопки. У нас бы давно сообразили, кое-что газету можно взять не одну, а до некоторой степени.

В Америке без банковского счета — ни за какие (благополучия. Выбрал «Первый Гражданский банк». Привлекло словцо «Первый». Потом только уяснил, почто «Первыми» называет себя треть американских провинциальных банков. Благодаря тому что что другие две трети поуже успели захватить названия «Национальный» то есть (т. е.) «Федеральный». У некоторых и вовсе чудные названия. «Узловой Второй банк Луисвилля».

Взяв в продуктовом магазине ась?-нибудь к обеду, доставал новенькую чековую книжку, вписывал: «Отстегнуть по предъявлении магазину «Марш» $4,56 — фошка доллара пятьдесят шесть центов», ставил роспись, вырывал листок из книжки и протягивал кассирше. Вдобавок в кармане у меня было достаточно наличных. В кинофильм насмотрелся, что ли? Там совершенно американцы выписывают друг другу чеки, попыхивая сигарой.

В сущности но мои действия выглядели смешно и хотя (бы) подозрительно. Выписка чека на цифра с половиной доллара означает, что услужник сидит на бобах, дожидается получки и рассчитывает для то, что пока чек дойдет до самого банка, деньги как раз и придут. А может, и того далеко кулику до петрова дня — что чековая книжка осталась, а факторинг уже закрыт.

Потом перешел держи кредитную карточку. Выбрал VISA, самую универсальную. Дальше некуда кредита мне определили в две тысячи долларов — в духе раз месячная зарплата. Вообще-так кредитная карточка тоже не нужна. В какие-нибудь полгода затягивает в покупки. Я собственно кредитом в такой степени ни разу и не пользовался. Же просто платить удобно: сунул кассирше, возлюбленная там возится, а ты стоишь посвистываешь.

Помимо номера социального обеспечения в банке кредит не откроют. Все хвалят, какими судьбами в Америке нет ни внутренних паспортов, ни прописки. А есть этот номер, а он заменяет по сей день. В сущности, он давно перерос свое прямое задача и превратился в единую систему нумерации всех жителей.

Всего-навсе иногда с экрана TV или из газеты завопит каковой-нибудь левый интеллектуал:

— Где наша частная разлюли-малина?! Мы все на электронном крючке!

Только люди уже давно смирились с ситуацией. Набрав закидон любой конторы, любого сомнительного рекламного состав, можно услышать:

— Your name and social security number, please!

Бессознательно, вместе с именем, я привык отвечать:

— Three zero four thirteen three one four zero.

Впервой попался полицейскому. Превысил скорость. Сего момента я ждал. Хотел проверить домашние водительские права. В России, я знал, они никак не действовали. Книжицу с юношеской физиономией пятнадцатилетней давности и единственными латинскими буквами SU середь корявых русских надписей от обрезки — давно следовало сменить на новые карт-бланш.

А в Америке они, оказалось, годятся! Полиция посмотрел и вернул, штраф взял, (как) будто положено. Их полицмены тоже толстые. Да у них животы как-то к истоку, а у наших как-то вниз.

Гляделки у нас — красно-синие у правительства и местных властей, а у милиции и «скорой» — общепринято просто синие. У них — наоборот. Почет к полиции и «скорой».

Собрался в первый незапамятный выезд, на два дня. Продумал мелочи. Чисто где, например, на хайвэях справлять малую нужду? Затем остановка запрещена. А вот баночку пустую и возьмем!

Лучший опыт проделал через полчаса езды в соответствии с Interstate 70. С трудом координировал движения обоих рук. Одной приходилось держать рулевое колесо, а другой баночку. Несколько пообмочился. А от пять минут взору предстал ни с чем не сравнимый придорожный комплекс со всеми удобствами. С чистым бесплатным туалетом, магазинчиком, телефоном, настенными картами местности, уличными столиками на еды. Такие, оказывается, наставлены из-за каждые пятьдесят миль уж вправду.

Негры для Америки — травма непреходящая. Американцам инда хуже, чем нам. Память о крепостных стерлась у нас, во всю мочь и о коммунизме сотрется, а у них негры — всякий раз, здесь. Это не только брюхатая память, но тяжелый элемент настоящего.

Парение тридцать назад пафос либералов в борьбе ради права негров был пылким, естественным, шел через сердца. Но сейчас превратился кайфовый что-то натужное, закостенелое. При всем при том игра продолжается.

Джесси Джексон, лихой, звезда движения за права негров. С выступлением в нашем университете. Шуму, переполоху! Месячишко готовились. Наверняка заплатили немало. Эпизодически была Маргарет Тэтчер, ей заплатили 60 тысяч.

Очи навыкате, речь искусственно взвинченная, с завываниями, ни дать ни взять будто прямо сейчас на баррикады. Таких я называю закостенелыми. Другой раз-то он сделал что-в таком случае, может, действительно был смелым, да времена изменились, а он так вошел в амплуа, что выйти уже не может, сверх нее он никто.

Я не расист, я вслед негров, они мне симпатичнее белых. Так со стороны-то хорошо небось.

Под конец студенты встали — 90 процентов вставших белые — и устроили Джексону овацию. Трендец-таки знаменитость повидали. Я остался пребывать на зрительской скамейке, заслоненный чьими-ведь спинами.

На стоянке у магазина, идеже машины останавливаются нос к носу, а выезжают раком, зимой образуется снежный валик перед этим бампера. Я как-то решил его перепрыгнуть, понадеявшись на передний привод. Вотан дядька издалека заметил, что я завяз, и шелковица же поспешил на помощь — стал совать машину сзади. В итоге я остался неласковы и невредимый, поскольку просидел в кабине, газуя, а симпатия весь извозюкался в слякоти и промочил ботасы. Простились мы с улыбками и рукопожатием.

Видишь кто его просил мне содействовать?

Один из курсов у меня назывался «Проблемы морали в русской литературе». Разбирали Достоевского, Толстого и Солженицына. За первым двум писателям был межеумочный экзамен. А к конечному экзамену, 17 мая, я придумал нижеупомянутый вопрос: «В «Раковом корпусе» Солженицын описывает людей, стоящих хуй лицом смертельной болезни. Каковы различия в их отношении к болезни и лечению; какие моральные сдвиги и изменения в взглядах на жизнь они испытывают? Какому герою вас лично симпатизируете?»

Молли Тизман сверху трех страницах прилежно разобрала персонажей, а подо конец вдруг пишет: «У меня у самой смертельная расстройство. Но хотя я и страдаю, я нахожусь в привычной обстановке, с друзьями и людьми, которых люблю. Я безграмотный оторвана от них. Я по-прежнему продвигаюсь к чему-ведь в жизни. Я получаю хорошее образование и в целом счастлива».

Тихая такая малолетка, симпатичная, испанского какого-то происхождения. И чему я ее был в состоянии научить?

Считается, что американские студенты безбожно развязны, с профессорами запанибрата. Я бы мало-: неграмотный сказал. Ноги на парты присутствие мне никто не задирал, сообразно спине меня никто не хлопал. Нормальные, обыкновенные ребята. Тянут руку, неважный (=маловажный) шумят. Банку «кока-колы» иль минералки только поставят перед с лица, сидят потягивают, как скворушки, гуртом урок.

У них и с половой жизнью, ми кажется, не очень. Какие-ведь все бесполые на вид. Поле, чтобы присели на скамеечке, поцеловались, я никак не видел просто ни одной. По сию пору куда-то идут по лужайкам самочки по себе, как муравьи. Баскеты, шорты, майка, бейсбольная кепка — форменная одежда. В баскетбол попрыгали, тренажеры потягали, в душе омылись и в области своим девчоночьим и мальчишечьим общежитиям. Ребята по зиме спят все в одном зале (ровно-то я был в гостях), человек по мнению тридцать, на трехъярусных полатях, в спальных мешках, с распахнутым окном. Целебно, конечно.

— Какой у вас хороший пиджачок, — замечает Сара и легонечко меня касается. Действительно, хороший пиджачок. Сомнительно-синий, твидовый. Обычно хожу бери уроки в чем попало, почти (как) будто дома, на машине-то мчаться одну минуту, а тут принарядился.

Хозяйка Сара любит сидеть на уроках в дутой пуховой осенней куртке, накинув ее получи плечи. Выступает бойко. Как-ведь сравнила национальный вопрос в России с поползшей петлей в свитере. Ай да, смыслит. Но с понтом: свитер… Что, что бабы больше всего страшатся поползшего чулка.

Личико у Сары милое и маловыгодный соответствует ее имени. Под курткой скрывается неплохая догу в джинсах. После урока она неспешно уходит одна, без приятеля аль подружки.

Я чувствую, Сара не к чертовой бабушке. Может, ей интересно с русским профессором, может, привлекают большие, может, просто нужен кто-ведь. Да и мне нравится Сара. Чтобы есть девушки еще лучше, а они ходят где-то, а сия — вот, сидит за партой и смотрит для тебя.

Есть только два основные принципы уволить до пенсии профессора с постоянным местом, объяснял ми коллега Ричард. Взятки и романы со студентками. Хотя (бы) добровольные — по их студенческой инициативе. Взятки гадательно ли кто берет, и так минималка большая, а вот по второму пункту после профессурой ведется охота. Сейчас у них общенародная операция против sexual harassment на учебе и работе. Далеко не так взглянул, отпустил словцо — весь, половое домогательство. Университетский суд чести, и твоя милость кончен.

У нас это называлось «аморалкой», а после этого называется нарушением integrity — целостности. Хорошее, больше точное слово. Ведь никто безграмотный говорит, что близость со студенткой нарушает экой-то категорический императив. Просто твоя милость вынужден скрывать, что у тебя была сопредельность. Значит, ты расколот на двум части: открытую для всех и скрывающую. Из чего явствует, в тебе потеряна целостность.

Так как нет, Сара. Ничего у нас без- получится, Сара. Так и будем ползти, друг на друга поглядывать. Я перед приезда жены, ты до зимних каникул. Сие же деревня. «Позовите, пожалуйста, Сару» — буду званивать в общежитие. Подружки побегут наверх: «Засим какой-то мужской голос с акцентом…» Нам инда ландшафт мешает. Плоские стриженые лужайки с толстенными, же ничего не скрывающими деревьями — ради двести метров видно, кто с кем хорошо. Оголенные пуританские дома без садов и заборов.

Нечего сказать, будь тут мой прежний собрат и приятель Анискин Олег Андреич, дьявол бы сдружился с тобой прямо в классной комнате. Неужели, вот пусть приезжает и попробует.

Развлекуха вечером у наших студентов в общежитиях — биллиард, брага.

Из университетской газеты: «В общенациональном масштабе в среднем 24,5% всех студентов пьют соответственно крайней мере раз в неделю. В нашем университете каста цифра составляет 85%. Маленький заведение, неширокий круг общения. Что студенты предпочитают мертвого тела): 71% — пиво, 28% — коктейли, 12% — крепкие спиртные постные, 14% — вино».

В конце курса устроил своим студентам вечеринку c водкой. Объявил (как) будто практическое занятие по знакомству с русскими обычаями. Собрал с желающих ровно по пять долларов и пригласил к себе до хаты.

На собранные деньги, добавив домашние, купил снеди, изображающей русскую закуску. Лоскуток сала, польские соленые огурцы, польскую но колбасу, норвежскую копченую селедку, самый черновой хлеб из всех американских белых. И, не иначе, водку. Экспортную «Столичную». Дорогая, после девять долларов, зато настоящая.

Нашел как бы вводную лекцию минут возьми семь — все-таки учебные куранты. Что есть русское застолье, на хрена любят пить на кухне, сиречь чокаться, пить залпом, крякать и перекусывать, почему именно водку, почему «пейте до дна». Еще долго объяснял русскую пословицу: «Получи халявку и уксус сладкий». Слушали не присаживаясь и молча, окружив журнальный столик с угощением и поглядывая так на водку, то на меня. В каковой-то момент я педагогическим чутьем понял: часы — и хлопнул в ладоши. Завертелось.

Чего я приставки не- ожидал, это что они скажем быстро выпьют всю водку. Взял очевидно с запасом — три больших бутылки получай двенадцать человек. Считается, мало пьют. Съели (в и огурцы с селедкой. Только к салу отнюдь не притронулись. Решили посылать гонца. Оказалось, кое-что и слово-то «гонец» у них жрать. Я о них хуже думал.

Потом ещё раз в бар отправились вместе продолжать. Пустили всего-навсего тех, кому больше 21 возраст. Кто младше, не попали, ксива на входе строго проверяли.

Пятьсот засранец меня слушает. Пригласили прочитать лекцию в Торонто. Ежегодную, по части какой-то почетной линии. Афиши. Потому что и гонорар невиданный. Торжественно обставили: сиденья по мнению трем сторонам вдоль стен, колонны, не хуже кого на выпускном балу, для меня позиция дирижерская. Микрофон не в руки дали, а махонький на грудь прицепили, чтоб свободней себя чувствовал, руками был способным махать.

Я вдохновлен, зажигательно трактую русские проблемы. Же немного стеснюсь за наряд. Свысока все как полагается — красивый пиджачишко на трех пуговицах, галстук. Неуместно было бы уж ради такого конъюнктура без пиджака. Его я вчера стойком здесь, в Канаде, купил, в магазине подержанной одежды. У них такое падеж среди модной молодежи — покупать одежду ретро без- новую, а именно слегка подержанную. Батник белоснежная, впервые надеванная, как у школьника-выпускника, которому родимая матушка купила. Из Москвы в пакетике из-за такого случая вез.

Это свысока. А вот под дирижерской стойкой без- совсем порядок. Джинсы и здоровые синие ботасы на меху с загнутыми вверх, во вкусе у Хоттабыча, толстыми белыми носами. Носы с-под стойки смотрят прямо в аудиторию. Даже перехватил чей-так слегка недоуменный взгляд на них. Туфли смотри не удосужился купить, для комплекта. Решил предварительно рождественской распродажи подождать. Поэтому малограмотный могу избавиться от чувства, что-нибудь я какой-то прохиндей и вылез ранее аудиторией не по праву.

Я у нас вовеки не видел в продаже половых тряпок. Они у всех на правах-то сами собой берутся. А шелковица — есть, разные, на выбор, подороже, подешевле.

Камины топят дровами. А щепа покупают упакованными в целлофан, в универмаге. Вслед за этим же, где телевизор и проигрыватель, с которыми у камина отдыхают. И камины безграмотный простые — все закрываются герметичной огнеупорной прозрачной дверцей, с целью лучшего сгорания. И дымок-то безвыгодный понюхаешь.

Русские за границей могут крутить баранку себя как иностранцы, но коли встретят своего, обнаружат своего изумительный встречном — голос из гортанного делается мягким, бубнящим, и вино из кукольно-зубастой — другой. Заговорщически переговариваются одновременно и с недоверием, и с заинтересованностью — признать у другого что-то практически полезное.

Русские неулыбчивы, ни дать ни взять индейцы. Но только индейцы сдержанны до гробовой , а русские — расцветают под настроение. И коли улыбаются, то — чему-то своему. У нас гуртовое, общинное нежное чувство — все свои. А эти живут и тот и другой сам за себя — потому и улыбаются друзья-приятели другу.

Год прошел. Завтра наш брат уезжаем насовсем. Последний поход в авалист, закрыть счет. Женщина за стойкой смотрит возьми нас испуганно. Двадцать тысяч долларов чистыми деньгами! Она уходит куда-то — видимо, к большому сейфу. Выносит, пересчитывает у нас для глазах, вкладывает в три синеньких конвертика с клеющимися полосками, просит подписать.

— Как же вы их повезете?

Эх, милая, знала бы твоя милость еще, куда нам их удаваться!

Напоследок покупаю в ярком киоске газету «Уолл стрит джорнэл». Ми нравится сидеть с ней закинув ноженьки на ногу, разбираться по старой памяти в таблицах акций и сверху самом деле что-то н. Непривычно, что вокруг, в зале ожидания, скопливается поуже так много русских.

Почему-ведь русское написание слова «Нью-Йорк» очень напоминает его очерк. «Н» и «Й» — небоскребы, но «Й» повыше, из-за счет башенки на крыше. Дорожка — это мосты над проливами. В английском как ни говорите слове New York нет полоски. И у него взамен башенки какая-то рюмка. Ведь же самое со словом «Столица». Прямо видишь кремлевскую стену и бублики. А это, конечно, простое совпадение.