Доpога в тысячу ли

Персонал, кoтoрыe знaют o Китae дoстaтoчнo мнoгo, чтoбы нaписaть o
нeм книгу, нaзывaются «синoлoги». Людской), кoтoрыe дoстaтoчнo мнoгo
знaют o тaйнax пeкинскoгo двoрa, чтoбы кoммeнтирoвaть кaждoe
тaмoшнee сoбытиe нa гaзeтныx стрaницax, нaзывaются «пoлитoлoги».
Гоминиды, кoтoрыe нe знaют мнoгo вooбщe ни o чeм, нo пишут мнoгo и
oбo всeм, нaзывaются «пoпуляризaтoры знaний».

В пeрвыe двe кaтeгoрии дoрoгa мнe зaкрытa oт нeдoстaткa
oбрaзoвaния, a в трeтью пoпaдaть я сaм нe xoчу. Тaк чтo жe мoгу я
нaписaть o Китae, eсли прoвeл тaм oт силы мeсяц, нe влaдeя языкoм
этoй стрaны, нe знaя тoлкoм ни культуры ee, ни рeлигии, ни дaжe,
извиняюсь, куxни (кoшeрныe суррoгaты изо «Йoси Пeкинa» нe в
счeт)?

Вoпрoс нeритoричeский. Нeсмoтря нa стoль впeчaтляющий прoбeл в
oбрaзoвaнии, o Китae я мoгу нaписaть oчeнь мнoгoe. O eгo людяx,
пeйзaжax, зaкoнax, дoрoгax, книгax, o гoстиницax, фaбрикax,
рынкax, ярмaркax, aэрoпoртax… Нo нa сaмoм дeлe всeрьeз мoгу
рaсскaзaть всего oб oднoм: o сoбствeннoм oткрытии Китaя. O встрeчe
мeжду eврoпeйскoй мoeй сeтчaткoй и Пoднeбeснoй пaлитрoй, o
булькaньe тaмoшнeй рeчи в моих слуховых проходах, о нежной
поверхности шелка около моими пальцами, о запахе горькой азиатской
пыли в моих ноздрях и о пресном вкусе рисовой лапши в моем
языке. Могу написать о взглядах, которыми встречают нездешнюю
черты лица на дороге между Шанси и Гуанджоу, о возгласах, которыми
провожают спрятанный кипой затылок в провинциях Шандонг и Анхуй, о
стальных улыбках пекинского чиновника и детских хитростях
шанхайского таксиста… Могу отписать о той стороне, которой
повернута Белый свет империя к иностранцу — израильтянину —
олим-хадашу из России — Антону Носику. Держи большее не претендую и
утешаюсь тем, чисто мой великий предшественник Марко Поло получай
большее тоже не претендовал. Может быть, что получится интересно. Во
всяком случае, без- судите строго.

…Новейшие путеводители ходят слухи, что в Китайскую народную нужно
вынимать с собой батарейки, фотопленку, а также бритвенные лезвия
возможно ли тампоны, в зависимости от анатомии путешествующего.
Путеводители — аж самые последние — в этом вопросе пессимистично
устарели: в сегодняшнем Китае (во всяком случае, в тех его
областях, несравненно не запрещен въезд иностранцам) мнение дефицита
отсутствует. В универмагах китайской торговой тенёта «Френдшип»
ассортимент западных товаров — ото запонки до автомобиля
«Кадиллак» — далеко не уступает не только израильским, так и европейским
стандартам.

Впрочем, одну что-то журналисту, отправляющемуся в Китай по
редакционному заданию, всегда же следует взять с собой изо дому. А
именно — цитату, тот бесп журналистский штамп, который
послужит заключительный точкой для первого репортажа. Такую цитату ни
из-за какие деньги не купишь кайфовый «Френдшипе», да и на пестром рынке
Ябао-лю маловыгодный сторгуешь. Цитатой следует запасаться заблаговременно.

Если б я ехал в Париж — в моем распоряжении был бы картинный
цитатник, от «Париж стоит обедни» давно «Я хотел бы жить и умереть»
и т.д. Ради Рима или туманного Альбиона цитат только и можно было бы тоже
наскрести получи все случаи. О Москве не говорю, довольно в этом
звуке… А Китай — увы и ах. Поэты о нем, кажется, совсем мало-: неграмотный писали.
Кроме «великоханьского гегемонизма» и «желтой опасности»
никаких приличных штампов сверху ум не приходит. А эти двушник, хоть и
туманны по смыслу, беззащитно годятся в качестве отправной точки…
Эдак с чего же начать?

…В те краткие 30 часов, которые были у меня посередь первым
известием, что я еду в Пекин, и вылетом с Лода, мысль о цитате
преследовала меня безотвязно. Рылся в памяти, скреб по
сусекам подкорки… Конфуций, Лао Цзы, «Круиз на Запад»,
Брюс Ли, «Рычи, Небесная империя» — все не то. Так потом я все-таки нашел —
все стихотворение, исключительно подходящее для выдергивания
цитат получи и распишись все случаи описания Китая. Воспроизвожу:

Распутье в тысячу ли начинается с одного
шага, гласит изречение. Жалко, что от него
маловыгодный зависит дорога обратно, превышающая не один раз
тысячу ли. Особенно, отсчитывая ото «о».
Одна ли тысяча ли, двум ли тысячи ли —
тысяча означает, чисто ты сейчас вдали
от родимого крова, и гадина бессмысленности со слова
перекидывается нате цифры; особенно на ноли.

Самум несет на Запад, как желтые суперэлита
из лопнувшего стручка — туда, идеже стоит Стена.
На фоне ее куверта уродлив и страшен, как иероглиф;
точь в точь любые другие неразборчивые письмена.
Движенье в одну сторону превращает меня
в черт-те что вытянутое, как голова коня.
Силы, жившие в теле, ушли нате трение тени
О сухие колосья дикого ячменя.

Осипка Бродский, «Письма династии Минь», II, 1983.

Стоило бы дать повод здесь и первую часть этого — всё, на
мой взгляд, изумительного — стихотворения. Общо стоило бы
отдать всю газетную плац под хорошие стихи — думаю, и вечерка,
и читатель от этого как выиграли бы… Но я о Китае.

Найдя необходимое кантата, я тотчас же сочинил вступление к
первому очерку — деяние было в машине, по дороге в воздушные ворота.
«Дорога в тысячу ли, — придумал я, — начинается с одного шага, и
выступка этот я сделал в ночь на 16 октября в аэропорту имени Б.Г., после
трапу авиалайнера Тель-Авив — Пекин». Туточки же сочинилась и
следующая фраза — ведь ли продолжение, то ли зачин последнего
репортажа. «Дорога обратно, многажды превысившая тысячу ли,
началась про меня в Тайпее и дальше — через Сянган и Пекин —
домой, в родные Сторона». Чтобы это правильно сформулировать,
сносно было заглянуть в записную книжку и превозмочь насчет
обратных билетов. Довольный собой, я завернулся в плед у окна
двухэтажного «боинга», посмотрел ради чашкой жасминового чая
«Последнего императора» и проспал едва тысяч километров в
небе над бывшей родиной, ныне Содружеством Независимых Воюющих
Государств.

Через некоторое время был Пекин и Шанхай, дворцы и рынки, вокзалы и аэропорты,
площади и гостиницы, таже еще две тысячи километров ровно по пыльному
китайскому проселку до дельты Жемчужной реки, встречи и
расставания, споры и застолья… В конце концов, в городе Гуанчжоу
(Кантон), до отъезда из Китайской народной впоследствии времени на
восток, я принялся за сей — первый — свой репортаж и признался
себя, что выбранное мной стихотворение никуда неважный (=маловажный) годится. Китай —
это, братцы, о другом.

Предвидя метод Бродского, этого следовало надеяться. Ведь обстановка,
география и череда в его стихах — это лишь приём прозрачной
драпировки, аллегории, за которой на (веки (вечные угадывается один и тот
же картина. Взять хоть Марциала, хоть Anno Domini, скажем «Мрамор» —
понятно же, который под Древним Римом подразумевается вдосталь иная
империя, а латинские слова (Нерон, гетеры, провинция) суть
замена нашему смысловому ряду (генсек, бляди, источник)… Но
Древнего Рима задолго) до этого уже нет, латиняне повымерли, и Римская
рейх Бродского, писанная с застойного Совка, на сегодняшний день столь же
реальна и полноправна, точь в точь та Римская империя, которая
существовала двум тысячи лет назад.

С Китаем времен династии Минь занятие обстоит гораздо сложней. Хотя
хозяйка династия пала 350 лет отворотти-поворотти, все реалии приведенного
стихотворения в сегодняшнем Китае проверяются, (до сказать, на
местности. И проверки, к несчастью, не выдерживают.

Первые заминки возникают с географией. Изумительный-первых, дорога в тысячу
ли — сие, оказывается, всего лишь 500 километров, в таком случае есть меньше,
чем ото Москвы до Питера. Так по какой причине дорога, начатая мною в Лоде в
Никс на 16 октября, многократно превышала на ружейный, указанное в
пословице. Скажу больше. Изумительный времена династии Минь (1350-1644)
дороги в Поднебесной были самое лучшее, чем в России времен Радищева, и
нежели в Китае сегодня. Так что пусть даже пафос героя стихотворения
трудно было бы найти извинение столь незначительным расстоянием
(царский гонец преодолевал его за пара суток, а световое
письмо — за один с половиной часа).

Если уж мы заговорили о цифрах, в таком случае нелишне упомянуть, что ни
одна, ни двум тысячи ли во времена династии Минь неважный (=маловажный) писались с
нулями. Одна тысяча — сие йи чен, две тысячи — лян чен, в области два
иероглифа на каждое числительное, а уж никак не 1000 и далеко не 2000.

В описании Стены у Бродского проверку выдерживает не более того само это
слово. Да, Стена признаться стоит. Но почему на западе?! Чай
стена была построена, чтобы спасти Китай от нашествия с севера!
В таком случае есть относительно любого китайского города и произвольный провинции
стена стоит на севере. Буде же главный герой — изгнанник и живет
до другую сторону Стены, то Стена может вестись от него на юге (разве что
смотреть из Монголии), либо в востоке (если смотреть из России
alias Европы). Единственным местом, относительно которого стена
целесообразно на западе является, пожалуй, КНДР…

Внешний вид Стены в стихотворении равно как никак не привязан к
действительности. Так сказать — привязан, но речь идет безлюдный (=малолюдный) о той Стене.
Фраза «В фоне ее человек уродлив и страшен, в духе иероглиф»
однозначно предполагает, чего:

(а) стена является белой;
(б) ее точка соразмерима с человеческим ростом;
(в) персонажей может подойти и встать на фоне этой стены.

Хана это справедливо, покуда речь быть так о Берлинской стене. Что же
касается Великой китайской, в таком случае она во-первых имеет расцветка кофе с
молоком. Во-вторых, каста стена имеет высоту примерно 10 метров.
В-третьих, наступить к ней довольно трудно, поскольку возлюбленная с обеих
сторон заросла лесом. Единственными подступами к Стене являются
дороги, хотя они ведут к воротам, то очищать к просветам в Стене…

Не лучше обстоит суд с психологией главного героя. Фраза
«уродлив и страшен, во вкусе иероглиф» звучит нормально для
европейского шорба, но человеку, писавшему ко двору изумительный времена
династии Минь, иероглиф ни за что на свете не мог представляться ни уродливым,
ни страшным. Буква в китайской эстетике всегда играл партия
украшения, декорации, графического элемента. Чистописание в Китае
по сегодняшний день якобы высшей формой изобразительного
искусства.

Наконец-то, «неразборчивые письмена». Они вообще мало-: неграмотный лезут ни в какие
ворота. В награда от знака любой другой письменности, каракули не
чертится одной линией, а строится за заданному соотношению из
простых графических элементов (вертикальная го, горизонтальная
линия, косая черта, квадрат — всего 13 штук)… Куда ни на есть уж
разборчивей!

Сделав все сии открытия, я сперва подумал, что Бродский меня
подвел. Как ни по здравом размышлении я догадался, зачем все было
ровно наоборот: Бродский меня иисус христос. Дело в том, что Китай, каким
возлюбленный выведен в «Письмах династии Минь» — сие Китай европейского
интеллектуала, исходящего изо того, что никакого Китая получай самом
деле не существует, а лакомиться лишь довольно произвольная сумма наших
представлений о нем. Представлений, идеже все недостающие звенья
свободно заполняются нашим но воображением.

Такой образ Китая ми — и, наверное, большинству моих читателей —
несоизмеримо ближе настоящей КНР, страны, идеже я провел три недели,
собирая впечатления интересах этих заметок. Я, например, по-прежнему
пишу какофемизм «Пекин», хотя никакого Пекина в природе неважный (=маловажный) существует.
Есть город Бей-Джинг, будто означает «северная столица» — про тех
китайцев, которые признают его столицей государства. Исполнение) тех же,
кто безвыгодный признает (например, для тайваньского «правительства в
изгнании») столица этот называется «Бей-Пинг», ведь есть «северное
место». Главным городом Китая, с точки зрения тайваньцев,
является Нан-Джинг («южная главный) город»). Но и слова «Нан-Джинг» я мало-: неграмотный
напишу в своих заметках: русскоязычный лектриса слышал только о
Нанкине. Коонгзи я буду попрежнему прозывать Конфуцием, а
«Ренминь рибао» — «Женминь жибао».

Ровно же получается? Значит, Китай непознаваем? Так, сумма наших
(в большинстве своем, подобно ((тому) как) видим, — ошибочных) представлений
более, чем факты — упрямая вещь?

Пользу кого меня этот вопрос остается (до поры) до времени открытым. И, скорее всего,
чистая правда лежит где-то посередине посреди западной мифологией о
Востоке и навязчивым следованием правде факта — осязаемого,
достоверного и документированного.

Получай поиски этой середины я и приглашаю читателя вылететь — в
долгий путь, длиною в тысячу ли. Центральный шаг мы, пожалуй, уже
сделали…