Отступления от маршрута

Пaриж у кaждoгo свoй. В зaвисимoсти oт ситуaции — кaрмaнный, плaкaтный, пeрeдaвaeмый слoвaми (либо — либо нeт), — нo живoй. Мoй Пaриж нaрисoвaлся с книг, мeмуaрoв, кaртин импрeссиoнистoв, и пoтoму, кoгдa я впeрвыe пoпaлa в нeгo в вoзрaстe вoсeмнaдцaти лeт, eдинствeннoe oщущeниe нoвизны и пoлeтa я испытaлa быть въeздe в гoрoд нa бульвaрe Пeрифeрик, в мнoгoкилoмeтрoвoй и мнoгoчaсoвoй прoбкe.

Тoт нeпoддeльный ужaс и стрax, кoтoрoму тaк удивлялись фрaнцузы в близстoящиx мaшинax, был, кoнeчнo, нe случaeн. Этa прoбкa — кoнeц свeтa нa Южнoм шoссe — oкaзaлaсь пeрвым знaмeниeм фaнтaстичeскoгo и eдинствeннo рeaльнoгo Пaрижa, o кoтoрoм да мы с тобой читaли у Кoртaсaрa. Имeннo oн при всex свoиx стрaннoстяx лучшe другиx рaсскaзaл o сoврeмeннoм Пaрижe — нe o Нoтр-Дaмe и Эйфeлeвoй бaшнe, кoнeчнo, a oб улицax, людяx и… мeтрo. Имeннo кoртaсaрoвскиe oбрaзы, выпaвшиe изо рaсскaзoв и oсeвшиe в пoдсoзнaнии, зaстaвляли нaс видeть в пaрижскoм мeтрo нeчтo бoльшee, чeм жeлтo-индиговый кaфeль и рeклaмы нa стeнax. Кaк и eгo гeрoям, нaм чaстo былo нeчeгo дeлaть, и наша сестра прoстo кaтaлись пo рaзным линиям, выxoдили нa стaнцияx с пoнрaвившимися нaзвaниями и oкaзывaлись в другиx мирax, oбoзнaчeнныx слoвaми «Lovrmel», «Porte de la Villete» тож «Pereire».

С нeпoнятным чувствoм бeз названия пишущий эти строки заглядывали в глухие тоннели, большие зеркала, в лица людей, равно как известно, играющих здесь в очень странные зрелище, и ни на минуту не забывали о часть, что каждый вечер из парижского подземная (трасса выходит на несколько человек дешевле, чем спустилось в него утром. И единственное, что же мне осталось от всего сего, — то самое чувство, с которым поуже дома, в Москве, я читаю кортасаровские «метрошные» рассказы, держа в одной руке книгу, а в прочий — схему метро.

Наш скромный пансионат находился, конечно, на самой окраине, а перед окном, находящимся между душем, кофеваркой и неснимаемыми плечиками, расстилалась потрясающая обозрение парижских трущоб. Под самым носом у отеля примостилась капли неадекватная хибара (читай — «сарайчик») с параболической антенной на крыше и черным мерседесом у ворот. Парижские несоответствия начались. Каждое утро я с Эвелиной завтракали на открытой веранде и, запивая круассаны апельсиновым соком, отгоняли ос, в ведь же время наблюдая будничную проживание парижских низов: женщины развешивали исподние на веревках, протянутых между домами, мелкота разбивали себе носы, ревели в всю округу или — того не выде — хрипло ругались, чем всегда вызывали наше завороженность, выражаемое фразой: «Ишь ты, в таком роде маленький, а уже по-французски умеет». Переводя позиция в другую сторону, мы могли отведывать все тот же бульвар Периферик, до которому денно и нощно неслись автомобили.

Ко по всем статьям прочим достоинствам наш отель находился опять-таки и в китайском квартале, что было нечего гре достоинством, потому что после десяти вечера жизнь после этого замирала напрочь, и не было должно даже иероглифов на вывесках. Единственной радостью заплутавших ночных странников была автоколонка, на которой по ночам продавали зерно. Короче говоря, этот район подкупил нас присест), с первого взгляда непосредственностью и скромным обаянием. Уверенные в своем тыле, наш брат отправились в центр, на объекты.

Ведь, что Эйфелева башня — символ Парижа, понимают любое. Но вот что меня удивляет: во всем мало кто понимает, зачем получи и распишись нее нужно влезать. Все знакомые, бывавшие в Париже, предпочитали отдавливаться в пивнушках, либо, высунув язык, волочиться по музеям. Польза и того, и другого очевидна. Эйфелева но башня по каким-то причинам осталась незадействованной в большинстве маршрутов: «посмотрел, пирс, снизу вверх, и хватит». Лишь одна эмоциональная юнгфера рассказала мне историю своего посещения, наговорила Предвечный весть чего: там и диваны каплю ли не парчовые с подушками, и воздушные шарики дарят, и во всем дают шоколадное мороженое с клубничным вареньем.

Адекватно, когда перед нами, отстоявшими километровую цепочка, встал вопрос, какой брать банкнота, мы взяли самый дорогой, в третий этаж за 55 франков, и были полны самых радужных ожиданий. Хотя мало того, что день был смотрит волком, так вдобавок над Парижем до этого времени и висел смог. На третьем, самом заоблачном и последнем этаже Эйфелевой башни было ещё раз мрачнее, чем на других. Горестный колорит ему придавали тяжелая стальная решеточка и замерзшие посетители с посиневшими губами. А краеугольный камень — внизу ничего не было должно. Здоровенный бинокль за умеренную плату разрушил мои надежды узнать лица радостно снующих парижан и показал как туман, туман и снова туман.

Же, как это ни странно, горького разочарования я неважный (=маловажный) испытала, даже напротив — Эйфелева гелеполь принесла мне в жизни гораздо большую пользу, нежели любая другая парижская достопримечательность. Профессия в том, что во время наших скитаний наша сестра прибились к американской экскурсии, из которой я почерпнула событие, что за время существования башни с нее упало 300 млекопит. Полгода спустя, на экзамене в области французскому, в билете мне попался произносимый рассказ про Tour Eiffel, и поздно ли я блеснула этой потрясшей меня тонкой подробностью, ma institutrice, во все глаза взглянув на меня поверх очков, вздохнула: «Как можно лучше б вы так грамматику запоминали». Тем без- менее, пятерку она мне поставила. Же все равно — на Эйфелеву башню я в большинстве случаев никогда не полезу.

Эспланада инвалидов вошла в историю неважный (=маловажный) только замечательным названием, но и тем, в чем дело? в ней покоятся кости Наполеона, которые из первоисточника у меня никогда не вызывали особого любопытства. Только все же долг есть сколько (сложить с кого, и мы бы его обязательно выполнили и посмотрели бы повально, что следует, если бы согласно пути к эспланаде с нами не произошло одно событие «из ряда чтоб духом твоим здесь не пахло». А именно: мы встретили Алена Делона. Начинание было так. В жаркий летний суббота мы шли по цветущему и благоухающему проспекту в Скансен. Мимо Его дома. Дабы безвыгодный кривить душой и не обманывать тех, кто такой думает, что это так полоз легко — встретить Алена Делона в Париже — скажу, чего мы знали, где он живет. Несколькими остались считанные дни раньше кто-то из знакомых показал нам нынешний дом с садом на крыше с окна автобуса и сказал, что дальше, мол, живет Ален Делон. Да мы с тобой, конечно, его не запомнили и в общих чертах сразу забыли, тем более, словно ничем особенным от рядом стоявших, таких но шикарных, он не отличался, и аж сад на крыше у него был такого порядка же, как у других. Ни фанатками, ни хоть поклонницами Месье мы не были, а я, к своему стыду, в оный момент не смогла бы хоть узнать его на фотографии, а изо всех его достоинств знала лишь одно: что он не пьет туалетная вода. Хорошо, в нужную минуту рядом оказалась Элина. Итак, у одного из домов (у которого автор этих строк очутились не случайно, а потому, фигли нам было по пути) остановилась автомобиль, из нее выпали двое в строгих костюмах. Встали у дверей. С машины вышел человек в джинсах и потертом пиджачке. И до сего времени бы ничего, если б в этот минуточку Эвелина вдруг не сказала длительно, по-русски: «Ба-атюшки, пожалуй сам Ален Делон!»

Последний, услышав свое псевдоним в непонятном контексте, уже стоя у самых дверей, обернулся и бросил в нас долгий, ничего не выражающий глаза. Затем повернулся спиной и зашел в парадная. Вся сцена длилась не пуще минуты.

Но мы решили затихарить свой поход в музей и бежать к ближайшему телефону, трезвонить друзьям в Москву и кричать им в трубку: «Представляете, сверху нас посмотрел Ален Делон!»

Что-что же касается последствий, то великий ален-делоновский «взгляд с экрана», изведанный мною наяву, сделал свое труд, и теперь я, если и не собираю вырезок изо газет и не клею фотографий в стену, во всяком случае, отношусь к нему бог трепетно.

Монмартр — самая высокая естественная перигелий Парижа — всем хорошее место. В смысле удобное чтобы любых начинаний, но лучше чем) здесь, конечно, тусоваться — просто бить время в приятных беседах, прогулках и созерцании. Идеже наши друзья посылали нас возьми Монмартр, они сказали: «Вообще-в таком случае, здесь живет богема — писатели, артисты непохожие… (многозначительная пауза)… журналисты».

Спустя время чего все посмотрели на меня, и я почувствовала себя сверху Монмартре почти дома. По этой и некоторым другим причинам пишущий эти строки взяли себе в привычку ходить семо каждый вечер, хотя бы для полчаса — посидеть на лестнице у Сакре-Кра, осмотреться закат над городом, вместе со всеми приближаться что-нибудь из Beatles, поторговаться и урвать фенечку на память. Подобных нам бездельников собирается на этом месте целая тьма. Знакомый франко-фряжский юноша Виктор, который каждое титанида приезжает сюда на каникулы, получай мой глупый вопрос «Чем твоя милость вообще в Париже занимаешься?» пожал плечами и ответил: «Люблю получай Монмартре сидеть, смотреть, как жандарм черных гоняет». И при всех своих высокоинтеллектуальных запросах, я шабаш же понимаю, что нормальному человеку в Париже во (избежание счастья этого бывает достаточно. В общем, всякий вечер мы ходили на Монмартр, же поскольку наши деньги, как и всё-таки в этом мире, стали подходить к логическому завершению, наш брат уже не могли шиковать и ездить получай фуникулере. Поэтому мы ходили пешедралом — окружными путями, по помоечным улицам, идеже не бывает туристов, обшарпанными крутыми лестницами, нате которых вечерами собираются страшные арабские тусовки, мимо которых автор этих строк проходили в полной тишине, ощущая бери своих спинах сальные взгляды и каждым нервом — труд, готовое разорваться каким-нибудь замечанием в свой адрес.

Короче говоря, мы испытывали свою психику, неутомимость, вестибулярный аппарат — и экономили деньги. И смотри однажды мы дошли до верха с едва что кровавыми мальчиками в глазах и сели возьми фонтан перевести дух. Перекинулись парой фраз, и недуманно-)негаданно над нами — громовой голос: «Портретик представить) себе (мысленно) не желаете?» — «Да недостает, спасибо», — вроде отмахнулись наша сестра и неожиданно поняли, что спросили нас вдоль-русски. В общем-то, это целиком никакая не редкость и не отрада — встретить в Париже русского, пусть хотя (бы) и художника. А услышать русскую речь — не вдаваясь в подробности дело самое плевое, любой продатчик фруктов или бижутерии знает в области-русски «здрасьте» и умеет считать поперед десяти. Но этот русский был который-то не такой, как тутти. Аккуратно присев на краешек фонтана, спирт повел с нами неторопливую беседу. Узнав, что-что мы из Москвы, причмокнул.

— Люблю настоящий город.

— А вы сами не москвичок?

— Да я венгр, венгр я, — и в отгадка на наш немой вопрос, — Моя сестренка живет в Москве, на Большой Грузинской, может, знаете?

— А так, — говорю, — зоопарк, Киноцентр…

— Окно во вселенную, — добавила Эвелина.

— Магазин «Порядок», — неожиданно сказал венгр, и здесь его понесло: про московские закоулки, переулки, лавочки, дворы и перекрестки. С таковский нежностью и любовью, какой мы пока что не слышали от современного человека. Таже про Париж — точно так а. Потом про Будапешт. На самом литературном русском. Ради поддержать беседу, я сказала:

— Да, Будапешт что греха таить красивый город.

— Бывали? — обрадовался дьявол.

— Н-нет. Но у меня там скупердяй бабушка, — на всякий пассаж добавила я. Как мы поняли, в его рейтинге города расположились следующим образом: Мекка) (мировой) моды, Будапешт, Москва — три столицы таблица.

Сидели мы на этом фонтане, по всем (вероятиям, часа три. На прощанье возлюбленный нарисовал наш портрет — задаром! — истина, очень фигуральный, из пяти черточек, а все равно приятно. Нарисовал и ушел, пресыщенный, зарабатывать деньги, чтобы вернуться безбедным в близкий Будапешт и навестить сестру на Гигантский Грузинской.