Затеряться в Париже

Oтпрaвляясь в Пaриж, кoтoрый, нeсoмнeннo, «стoит мeссы», я пoзвoлил сeбe oстoрoжнo oтнeстись к зaмaнчивoму лoзунгу турфирмы «Пaриж — всeгдa Пaриж». Xoчу oгoвoриться, чтo прeлeсти нoчнoй жизни в рaйoнe Пигaль, кaнкaн в мюзик-xoллax и кaбaрe, тaкиx, кaк «Мулeн Руж» и дaжe «крутoм» «Крeйзи Xoрс», мeня нe привлeкaли, дa и кoмaндирoвoчныe нe пoзвoляли oтoбeдaть xoть рaз в знaмeнитoм «Мaксимe» либо — либо «Фукe», гдe сиживaл зa стoликoм Xeмингуэй.

Oстaвaлaсь плaнoвaя oбзoрнaя поездка, «уклaдывaющaя» в oдин зaxoд всe глaвныe дoстoпримeчaтeльнoсти стoлицы Фрaнции с Вeрсaлeм впридaчу, чтo мeня мaлo прeльщaлo, oтпугивaя чeткoй зaпрoгрaммирoвaннoстью. Слeдoвaтeльнo, нaдo былo выбирaть свoй колея знaкoмствa с Пaрижeм. Я вспoмнил рoднoй Лeнингрaд, гдe учился в шкoлe oкoлo Aничкoвa мoстa с извeстными нa вeсь планета укрoтитeлями кoнeй, a в унивeрситeт xoдил мимo Зимнeгo двoрцa, чeрeз Двoрцoвый мoст, пoстoяннo видeл зoлoтoй купoл Исaaкия, пoxoжий нa пaрижский Дoм инвaлидoв, и, чтo сaмoe зaбaвнoe, нe oчeнь-тo зaмeчaл всe сии шeдeвры. Я прoстo жил в Питeрe, кaк в свoeм дoмe: мнe oдинaкoвo были близки и прoxoдныe двoры нa улицe Зoдчeгo Рoсси, и Aлeксaндринский тeaтр с Eкaтeрининским сaдикoм.

Вoт тaк бы мнe xoтeлoсь свести дружбу с Пaрижeм, узнaть eгo улицы и житeлeй, зaтeряться срeди ниx, дaжe пoплaвaть пo Сeнe, кaк кoгдa-тo я путeшeствoвaл нa лoдкe пo Нeвe, любуясь внизу двoрцaми и грaнитными стeнaми Пeтрoпaвлoвки. И пeрвoe, чтo я сдeлaл пo прибытии в Пaриж, — oтпрaвился нa нaбeрeжную Сeны.

К oстрoву Ситe — кoлыбeли Пaрижa

Кoнeчнo, дo этoй «кoлыбeли Пaрижa» мoжнo прeспoкoйнo дoбрaться нa мeтрo, нo всe жe зaмaнчивee прoплыть пo вoлнaм Сeны нa мaлeнькoм судeнышкe.

Имeннo здeсь, нa oстрoвe, мeстнoe гaлльскoe плeмя пaризиeв (oт eгo нaзвaния, eстeствeннo, и прoизoшлo титул фрaнцузскoй стoлицы) зaлoжилo пeрвыe квaртaлы будущeгo Пaрижa. Прaвдa, нe бeз пoмoщи римлян.

Пo римскoй трaдиции, oстрoв Ситe (чтo oзнaчaeт всeгo-нaвсeгo «гoрoд») был укрeплeн и привязaн к бeрeгaм мoстaми, пoрт углублeн, и, eсли нaчaть, пo вырaжeнию aрxeoлoгoв, снимaть oдин <культурный слoй> зa другим, тo я нaйдeм рaзвaлины тeрм, aрeн, фoрумoв, чeм мoжнo сeйчaс пoлюбoвaться нa лeвoм бeрeгу Сeны.

Итaк, впeрeд, к oстрoву Ситe. Я выбрaл вeчeрний рeйс. Пo кoлeблющимся мoсткaм пeрeбрaлся нa пaлубу рeчнoгo трaмвaйчикa, кoтoрый здeсь нaзывaют <бaтo-муш>, тo eсть <кoрaблик-муxa>. Мнe рaсскaзaли, чтo eщe в кoнцe прoшлoгo стoлeтия в Лиoнe oпрoбoвaли пoдoбный пaрoxoд-aвтoбус пользу кого прoгулoк дoстoйнoй публики. И, врoдe бы, нaзвaниe <муxa> приклeилoсь нe изо-зa миниaтюрнoсти судeнышкa, a идeт oт фaмилии лoвкoгo прeдпринимaтeля, кoтoрый сумeл дoбиться успexa свoиx прoгулoчныx кoрaбликoв нa Сeнe.

Вoт нa oднoм изо тaкиx «бaтo-муш» я и oкaзaлся пoсрeди Сeны в ночную непогоду. Волны раскачивали кораблик, вот именно еще пошел спорый дождь. Потоки воды, льющиеся сообразно стеклам, не давали ничего распознавать. Я вышел на палубу, подняв башлык куртки. Хотя ветер бросал в чухалка пригоршни дождя, но все искупало фантастическое картина ночного Парижа, рассеченного Сеной. Ради пеленой дождя смутно проступали линии площадей и дворцов, окаймленные огнями. Только главное — мосты. Когда мы проносились около ними, было такое ощущение, сколько еще чуть-чуть — и голова заденет их низкие своды. Мосты Сены — особая рефрен, а я запомнил только мост Марии, перед которым можно закрыть глаза, замыслить желание, и оно обязательно сбудется.

Так вот вдали, посреди реки, показался атолл. Точнее — встречь нам плыл отнюдь не остров, а большой дредноут, обращенный кормою получай восток, а носом — на запад. Возлюбленный резал острым носом волну, возвышаясь по-над водой каменными бортами набережных. Я увидел масса палубных надстроек — кровель домов, надо которыми, за стенами Дворца правосудия, круглилась свинцовая покровительство древнейшей готической часовни Сент-Шапель, выстреливавшей в небесная твердь отточенным шпилем.

Говорят, что силуэт судна на древнем гербе Парижа появилось в частности из-за сходства острова Сите с кораблем…

Середи многочисленных колоколен, непонятно как умещавшихся нате островке, призрачным великаном высился Нотр-Дам -де Пари, известный у нас как Храм Парижской Богоматери.

Утром следующего дня я стоял в площади перед собором. Описать его подымай выше, чем это сделал Виктор Гюго в романе «Святилище Парижской Богоматери», — невозможно. Жилплощадь окружали старинные дома, с южной стороны ее замыкал, видимо, самый старый французский госпиталь Пансион-Дье.

Боже, ведь здесь поздно ли-то танцевала цыганка Эсмеральда с козочкой, от этого места, с паперти собора, следил за нею братушник Фролло, по химерам собора карабкался Мурло, а по площади шествовали короли и королевы Франции и чеканил дело Наполеон, чтобы быть провозглашенным подина его готическими сводами императором.

Сие, конечно, самое древнее место в столице. Получай этой площади собора когда-в таком случае стоял древнеримский храм, затем христианская храм, а «всего лишь» в 1163 году началось сооружение Нотр-Дама. Вот она, неохватная движение Времени! А когда я вошел в небольшой ас, начертанный в центре площади — отсюда начинается радиоотсчет расстояния по всем дорогам Франции, — я почувствовал и огромность Пространства.

В этот момент мне было не мудрствуя лукаво необходимо осознание вечности жизни, вследствие чего что я направлялся в стоявший неподалеку суровый замок Консьержери. Если Нотр-Дам — застывший в камне эмблема постоянства, то этот замок — гелиостат тревожных времен в жизни государства, времен заговоров и мятежей.

Отгроханный еще во время правления Филиппа Красивого, Консьержери знавал и веселые разгульные житье-бытье, когда в обширную королевскую столовую (ныне носящую отчество «Зала жандармерии») искусные повара подавали — с скрытых за стенами огромного зала кухонь — бесчисленную череду блюд в (видах тысячи разодетых вельмож.

Сменились эра, и с XVI века здание стало государственной тюрьмой1. Теперича любое упоминание Консьержери вызывает в памяти Век Петра Французской революции. Дело в том, ась? в те горячие дни камеры замка были заполнены сотнями граждан, которые проводили тут. Ant. там свои последние часы, прежде нежели подняться на помост с гильотиной.

В сводчатом зале, разгороженном получай маленькие комнатки, сегодня можно вкусить себя свидетелем тех событий. Каких? В голове мелькают эпитеты: «исторических», «великих», «трагических», чай в результате только гильотинированы были тысячи людей — получай стенах их имена.

А неподалеку сменяя друг друга высвечиваются портреты вождей Революции — Сен-Жюста, Дантона, Марата, — звучат их выступления, обрываются для полуслове, слышен гул, а может бытовать, ропот толпы.

И вот профиль Неподкупного — Робеспьера. Ми кажется, что я слышу его со скрипом адвокатский голос, бросающий слова: «рабы», «тираны», «запугивание» и, наконец, раздается призыв к «Разуму».

Же кто знал тогда, к чему приведут сии прекрасные, иногда громкие, иногда ужасные в соответствии с своей взрывоопасной сути слова? Сие теперь мы знаем: списки казненных получи и распишись стене, плывущие по Сене трупы. И т. е. вещественный знак подобных лозунгов — нелепое каптаж с тяжелым треугольным ножом, висящим получи и распишись простой веревке (до сих пор гильотина что же-то считается самым гуманным орудием казни).

«Самопожирающее» афинность революции (да и других исторических катаклизмов) за много лет) тому назад замечено историками: вначале на плаха события вытолкнули вождей революции, друзей — Демулена и Дантона, а поэтому нож гильотины просвистел и над головой их противника — несгибаемого Робеспьера. Пропорционально, в Консьержери есть и его уголок с памятной доской и бюстом, идеже он провел последние мгновения поперед. Ant. после казнью.

Проходя по нижнему этажу замка, мимо камер заключенных, пишущий эти строки как бы идем по следам обреченных для смерть людей. Но и здесь ни слуху равенства. Вот комната с печально известным названием <Рю де Пари> (Парижская чернь), где на брошенной соломенной подстилке сидят трое молодых людей (муляжи, безусловно): длинные волосы, шейные платки, у ног стоят кувшины — магазин для простонародья. Рядом — заключенный лежит сверху кровати, а есть еще камера-лодка со столом, за которым приличного вида сеньор читает книгу.

Но их всех уравнивала близкая конкурс с палачом, который не знал снисхождения и к королям.

Я спускаюсь точно по стертым ступеням в подвал, где рано или поздно-то ступали каблучки гордой «австриячки» Марии-Антуанетты. В этом месте за дверьми, запирающимися на четкий замок, она пребывала достаточно до морковкина заговенья после казни своего мужа, Людовика XVI. После ширмой — ее охрана — два солдата в мундирах с красными обшлагами, а возлюбленная, в черном платье и в черном платке, сидит в невысоком креслице с молитвенником в руке предварительно черным распятием. Остался, кажется, подлинным не более фарфоровый кувшинчик с нарисованным букетиком бери боку, из которого ей дали пить последний раз. Утром 16 октября 1793 возраст королева сама обрезала свои я упала с самосвала тормозила головой и села в телегу, чтобы отправиться сверху эшафот.

Я иду через двор мрачного замка-тюрьмы, выхожу получи набережную и снова с облегчением вижу ведомый силуэт Собора Парижской Богоматери. А при всем при том провозглашая «триумф Разума», якобинцы хотели смести и его, не более того посвящение собора богине Разума1, сатанизм которой ввел Робеспьер, спасло софия от разрушения. Не иначе — вмешались силы небесные, просветив горячие головы преобразователей.

Неразбериха у статуи Республики

Пожалуй, больше в (итоге времени я провел на площади Республики: отдыхал в скверике с клошарами, французскими бомжами, любуясь для детишек, катающихся на карусели; наблюдал следовать прогуливающимися обывателями; слонялся вечерами, заглядывая в яркие витрины магазинчиков и изучая написанные с руки меню дешевых кафе; старался малограмотный мешать влюбленным парочкам, хотя они то и знай по-хозяйски располагались на моей скамейке, идеже я вел душевные беседы с клошаром Пьером. На хренищ именно эта весьма обычная столичная жилплощадь стала мне такой родной? Первопричина проста: я поселился в двух шагах с нее на улице Турбиго в по слухам двухзвездочном отеле, таком дешевеньком, фигли там можно было спокойно впустить единственную бесплатную кормежку, так называемый <европейский> ленч, состоящий из жидкого чая и черствой булочки. И так (уже) того, в этой беспокойной гостинице я шель-шевель выкраивал четыре-пять часов к сна, так как все остальное досуг в нее постоянно въезжали шумные постояльцы, в кои веки за полночь, но часа насквозь два исчезали в неизвестном направлении.

В своих фантазиях я допускал, что-то, возможно, попал в тайный дом свиданий, идеже сдаются номера на час (подобный тип гостиниц хорошо описан в романах мои любимого Мопассана), но был клянусь, что сейчас подобные заведения, словно и проституция, запрещены в столице, хотя сверху площади Пигаль… впрочем, сие не моя тема.

Здесь старались снять оплату за все малейшие обслуживание (парижане, надо сказать, если малограмотный жадноваты, то весьма экономны), предъявляя любой день разные счета, в том числе и ради короткие городские телефонные переговоры, а по (по грибы) предоставленный отдельный крошечный номер содрали с меня вспомогательно аж тысячу франков за неделю. Зато в (настоящий я мог себе позволить беспрепятственно, наутро и вечером заваривать чай с помощью кипятильника в привезенном с дома граненом стакане (горничная предложила только лишь одноразовые прозрачные пластиковые стаканчики, очевидно, чтобы жильцы не побили посуду).

Стараясь маловыгодный прислушиваться к голосам за тонкими стенками, я с наслаждением попивал на выход, крепкий по-московски чаек, а позднее отправлялся гулять к площади Республики.

Со своей скамейки я был способным наблюдать не только за сверкающим от края до края карусели, за упитанными дамами и кавалерами, которые невозмутимо усаживались на лошадок, купив до этим напитки в маленьком буфетике, однако и следить за всей кипучей жизнью в площади, за снующими пассажирами — в подземная (трасса и обратно — через причудливо изогнутые металлические своды (не терпится сказать, что они сделаны в стиле рокайль), а также созерцать величественный монумент в центре площади.

В этом месте я наслушался множество баек, в том числе и о происхождении площади, которое парижане толковали числом-своему, имея весьма туманное мнение об истинной ее истории. (до, пожилые супруги были уверены, что же здесь находилась гильотина, которую по мнению желанию жителей перевезли в другое окраина. И не они одни путали форум Республики с площадью Революции, может фигурировать, потому, что та существовала просто-напросто три года.

Произошло это в такой мере. Возникшая где-то в середине XVIII века район была посвящена Людовику XV, конная мужик в пиджаке которого возвышалась в ее центре и была свергнута закачаешься время Французской революции. Вот шелковичное) дерево-то восставший народ и установил держи месте статуи гильотину, дав площади фирма Революции. Именно здесь были казнены Людовик XVI (жестокая исполнение судьбы: погибнуть на площади, названной именем своего предшественника) и Маруля-Антуанетта, а затем нож гильотины просвистел и надо головами вождей революции. И лишь по прошествии времени этого площадь Революции была переименована в майдан Согласия (возможно, этим названием подчеркивалось, чисто люди ужаснулись пролитой крови и пришли к примирению); в эту пору это красивейшая и самая главная ристалище Парижа — Place de la Concorde.

А на площади Республики, идеже я провожу время, особых исторических событий безграмотный происходило, и была она создана чрез (год) всех революций, правда, своей прямоугольной формой напоминает назидательный плац для войсковых частей, призванных глушить. Ant. возбуждать народные волнения.

Я рассматриваю статую Республики — дородную женскую фигуру в лавровом венке с оливковой веткой таблица в поднятой руке, у ног которой, около пьедестала, расположились, как близкие подруги, женские фигуры с факелами и знаменами в руках, символизирующие Свободу, Паритет и Братство, а внизу — бронзовый, совсем позеленевший через старости лев, в окружении барельефов, отображающих перипетии из истории Франции.

А тем временем сегодняшняя деяния выходит на площадь в буквальном смысле краснобайство: слышится громкий барабанный бой, звучат клаксоны автомобилей, и со стороны бульвара Вольтера появляется пилястр демонстрантов, развеваются знамена, из мегафона летят лозунги о свободе, равенстве и социальных правах…

Идут и белые, и цветные, а в конце колонны — курды, требующие отстранить своих собратьев из турецких тюрем. В общем, гляди такая смешанная демонстрация протеста, передвижение которой четко направляют полицейские-регулировщики. Из чего явствует, демонстрация разрешена. А вокруг площади стоят запечатанные урны, затем) чтоб(ы) террористы не подложили бомбу.

Демонстранты уходят, и плац начинает жить своей привычной жизнью. Изо магазинчика <Тати>1 вываливается целая толпа чернокожих покупательниц. Выходцев изо африканских и азиатских стран проживает в центре столицы в обрез, они селятся в «своих» кварталах.

В такой степени есть целые кварталы, где обитают китайцы, — засим все отражает их образ жизни: иероглифы возьми стенах, ресторанчики китайской кухни и прочее; соблюдаются национальные праздники и свычаи и обычаи. В Бельвиле (Belleville) — бывшем рабочем квартале, идеже в кабачках когда-то пели Эдит Пиаф и Морис Шевалье, немедля оседают переселенцы из Центральной и Северной Африки, Азии и аж с Антильских островов. Когда я бродил в области таким кварталам, где магазинчики и развалы дешевых, ношеных вещей предназначены на новых жителей, я почти не встречал коренных парижан. Один раз мелькнула старушка, вышедшая с беленьким пуделем. Парижане здесь не бывают: одни побаиваются представать перед взором в подобных местах, другие даже мало-: неграмотный слышали о них или не хотят вклеивать. Натура у французов деликатная, они безвыгодный всегда склонны открыто высказать правду о своей жизни, добро бы для всех очевидно, что увеличивающийся подача переселенцев усложняет и без того непростые проблемы Парижа.

— Опять-таки, эти проблемы не только у нас, однако и в Берлине, и в Лондоне, растет преступность изо-за притока переселенцев, — сказал ми высокий старик, прогуливавший в скверике овчарку. — Да ну? а дела до этого никому перевелся, вот и толкают молодежь к Ле Пену.

Возлюбленный безнадежно махнул рукой и отправился в ближайшее кафешантан, где пил свой чай, а сучка лежала у его ног.

Поздним вечере площадь затихает, закрылись магазинчики, изо дешевого кафе <Квик> выходит компания ребят-рокеров, они пересчитывают оставшиеся франки — собираются пуститься в путь на своих мотоциклах в ближайшую дискотеку.

И (тутовое на краешек моей скамейки присаживается Пьер. Дьявол не из тех французов, о которых Водан давний путешественник написал, что <вы еще не кончили вопроса, а он сказал свой ответ, поклонился и ушел>. Ты да я с ним познакомились вчера, когда в повороте с площади юркий автомобиль сбил женщину, и кругом сразу же, как на кто хочешь московской улице, образовалась <ахающая> и горячо обсуждающая быль толпа. Только человек с жиденькой эспаньолкой и темными волосами, ниспадавшими волной с-под шляпы на светлый епанча, стоял в сторонке и ожидающе поглядывал в сторону магазина <Тати>. Потом находился полицейский с радиотелефоном, и оттуда вынырнула красная вахта, похожая на пожарную.

— Кто сие? — спросил я человека с эспаньолкой, порой шустрые ребята в синих комбинезонах выскочили изо машины.

— «Поппье-сапер», они оказывают первую медицинскую пособничество, — ответил он. И представился, приподняв шляпу: — Пьер Лаваль.

Беспричинно вот, оказывается, как выглядят <саперы-пожарные>, о которых я сейчас был наслышан. Мы не успели бякнут и двух слов, как санитары притащили пластмассовый мешок, уложили пострадавшую, внесли в машину и укатили, унося вслед собой вой сирены.

— Быстро! Правда? — произнес Пьер. — Они спасли мой дядюшку Альбера, когда тот отнюдь не захотел жить на пособие и бросился около машину.

Я никак не мог предопределить, был ли Пьер настоящим клошаром или — или просто бродяжничал, но что возлюбленный при своей беспокойной жизни никак не оставил гурманских замашек — это вправду. Как и вчера, раскладывая аккуратно получи и распишись скамейке (конечно, подложив сначала целлофановый сверток и бумажные салфетки) ломтики колбасы и сыра, симпатия просвещал меня, что и как подают в парижских ресторанах.

— Ваша сестра знаете, что в самом дорогом изо них, в «Серебряной башне» около Нотр-Особа подают номерную утку? Нет? — Возлюбленный обрадовался моей неосведомленности, и продолжил: — Со времени основы этого ресторана, то есть сделано несколько веков, ведется нумерация фирменного блюда — фаршированной утки. Ваш брат обгладываете косточки утки, конечно, разительно вкусной и, кроме того, увозите с лицом памятный <документик> с номером лично вами съеденной пернатые. Ну что же, <закуска> готова, — произнес Пьер понравившееся ему былые времена русское слово.

Я достал из сумки фляжку с «Московской» и наполнил пластмассовые стаканчики, прихваченные мной из отеля.

— Будем здоровы! — поднял я частный «бокал».

— Санте! — ответил Пьер.

Я выпили, с удовольствием закусили и тут обнаружили, отчего в скверике расположилась еще одна шарага. Двое мужчин угощали женщину. Пили они капли не по-французски, а «из горла», т. е. у нас выражаются. Пьер с гримасой отвращения смотрел для это <пиршество>, не отвечающее его тонкой натуре, опосля не выдержал и плюнул.

И мы форвард гулять по Парижу в сторону расцвеченных Елисейских полей, а затем неслась тихая мелодия шарманки и согласно-прежнему в золотом сверкании кружилась неразбериха.

Гениальная причуда инженера Эйфелям

Эпизодически я созерцал ажурную башню, стоя у ее подножия, ми и в голову не приходило что-так критиковать, хотя я ощущал какую-в таком случае неловкость, подавляя невольно возникавшую мыслишку: «На фигища это железное сооружение воздвигли в центре Парижа?»

Естественно, башня, названная по имени своего создателя Эйфеля, — несомненное мечта инженерной мысли1, достойное украшение Всемирной выставки 1889 возраст. Однако вокруг этого самого высокого сообразно тем временам сооружения в мире (320 метров) разразился, делать за скольких известно, настоящий скандал. Не могу посовеститься, чтобы не процитировать один наряд.

«Мы протестуем против этой колонны, обитой листовым железом получай болтах, против этой нелепой и вызывающей головокружение фабричной трубы, устанавливаемой кайфовый славу вандализма промышленных предприятий. Тепляк в самом центре Парижа этой бесполезной и чудовищной башни Эйфеля жрать не что иное, как профанирование…»

Этот протест подписали композитор Шарль Гуно, писатели Сашуха Дюма, Ги де Мопассан и многие часть выдающиеся люди. Среди них — Шарль Гарнье.

Выполнимо, если бы я как-то белым днем, назначив свидание одному человеку, без- провел около часа на ступенях, ведущих к центральному входу Аристократ-Опера, то, читая письмо-опротестование, не обратил бы внимания нате фамилию Гарнье. Но когда я столько времени вышагивал по-под пышного фасада оперного театра, безвыгодный запомнить фамилию его архитектора было неприметно невозможно. Гарнье построил здание Аристократ-Опера при Наполеоне III, полностью соблюдая принятую тут-то эстетику. Отсюда и богатый декор, и колонны, и статуи, и барельефы… А Эйфелева кёшк создавалась в годы промышленной революции, рано или поздно инженерная мысль вторгалась в искусство, стараясь перекроить его в духе времени, когда стеклышко и сталь открыли новые возможности. Отлично, новые времена — новые песни…

Мало-: неграмотный сбылось предсказание поэта Верлена, что-нибудь «эта скелетообразная каланча долго малограмотный простоит», хотя Эйфелева башня сооружалась в качестве кого временная, и ее не раз собирались создавать. А теперь этот символ Парижа размножен в миллионах значков и открыток, и держи ее лифтах ежегодно поднимается сильнее пяти миллионов туристов…

Я стою у подножия башни и наблюдаю, ни дать ни взять шныряют вокруг продавцы сувениров, (то) есть толпы иностранцев жаждут сняться получи ее фоне — сие простительно обычным смертным, ежели и великие, цари, шахи, императоры и президенты, поднимались получай башню и фотографировались там.

Башня превратилась в какое-в таком случае подобие гигантского магнита, притягивающего людей. Одни утверждают, что же под ее опорами можно <зарядиться> и склад сильным и здоровым; более слабые одним духом выбирали башню местом самоубийств: с платформ трех уровней (57, 115 и 274 метра) бросались по течению головой; третьи на этих а платформах сидят в барах и ресторанах и наслаждаются вечерними эстрадными праздниками, когда-никогда мечутся лучи прожекторов, гремит искусство и взлетают гирлянды фейерверков.

Конечно, моему сердцу больше близок Париж старины, запечатленный в романах знаменитых писателей, ото Дюма и Бальзака до Хемингуэя, и нате полотнах французских импрессионистов; поэтому я безбожно понимаю Виктора Гюго, певца средневекового Парижа, тот или другой бесподобно воспел его облик в своей <поэме в прозе> — <Париж с птичьего полета>1, предостерегая современников, что такое? при таком быстром разрушении памятников <наши потомки будут обитать в Париже гипсовом>.

Что же делать, теперь буквально каждое декада в Париже возникают строения, которые, непреложно, нарушают прежний архитектурный ансамбль города.

Отправляйтесь в свежий район, предназначенный для деловой жизни, — Дефанс, таковой маленький Нью-Йорк во французской столице, и ваша милость будете поражены скопищем ультрасовременных зданий геометрических форм, торчащих, ровно грани невиданного кристалла, который возвышается надо гигантской эспланадой, ступенями спускающейся к Сене.

Разве что вы пройдете к большой арке Дефанс, квадрат которой сверкает стеклом и каррарским мрамором (по-под нею запросто уместился бы Нотр-Дам), в таком случае окажетесь у своеобразных ворот, замыкающих центральную союз Парижа. От их подножия открывается мнимый вид: величавая Триумфальная арка в конце Елисейских полей, которая получай расстоянии кажется игрушкой, и сверкающая в солнце стеклянная пирамида. Эта придел к Лувру, спроектированная американским архитектором китайского происхождения, — как и <вызов> историческому пейзажу Парижа. А когда однозначный лифт арки Дефанс домчит вы за несколько секунд до проверочный площадки, вы увидите в центре столицы Бобур, протянутый снаружи разноцветными трубопроводами. Бобур как и был встречен в штыки общественным мнением, а немедля стал культурным центром имени Помпиду.

Возле с этой «городской машиной», у забавного фонтана «Тингелли» скульптора-кинетика резвятся малышня, которые, несомненно, увидят Париж до сей поры более изменившимся. Что делать — такова живот.

Взгляд из квартиры Гюго нате площадь Вогезов

Еще до поездки в Город на берегах Сены я твердо решил побывать в квартире Виктора Гюго, чьими романами зачитывался с детства. Невтерпеж мое попасть в его музей-квартиру было таково велико, что я отправился на поиски его в центральный же день по приезде в Мекка) (мировой) моды. И вот шагаю по старинным улицам квартала Марэ, в помине (заводе) нет, конечно, не <шагаю>, а осторожно двигаюсь, молитвенно осматривая древние дома, поднявшиеся вторично при Генрихе IV в XVII веке. Участок Марэ знавал, как, впрочем, и (вся Париж, и взлеты и падения. Вначале тут. Ant. там обитали аристократы, чьи дворцы соперничали друзья-приятели с другом богато украшенными фасадами; впоследствии, когда время дворцов прошло и в моду вошли дорогие под своей смоковницей на западе Парижа, про Марэ забыли, и после этого стали селиться торговцы и ремесленники. Вишь тогда-то, в 1832 году, соответственно брусчатке площади Вогезов процокали копыта лошадей, перевозивших в повозке имущество семьи Гюго.

Многие парижане считают жилплощадь Вогезов, сохраняющей уже который без конца свой первоначальный облик, — самой красивой в столице. Затем шума и суеты парижских улиц тут. Ant. там тебя охватывает тишина и покой, с садика, занимающего всю центральную клочок площади, доносится чириканье птиц, из-за металлической оградой шумит зеленая крона, а жаркий воздух освежают струи фонтанов.

Иду перед аркадами (нижние этажи всех тридцати восьми домов получи площади — беспрерывная аркада) в правый давнишний угол и вижу — дом 6 и табличка: <Музей Виктора Гюго>. Маловыгодный решаюсь вначале войти туда, куда как каждый день двенадцать лет входил самостоятельно Гюго. Наконец толкаю тяжелую деревянную дверка и сразу сталкиваюсь лицом к лицу с писателем — навстречу входа установлен его бронзовый скульптура.

На втором этаже квартиры паче всего привлекают внимание многочисленные иллюстрации к произведениям Гюго, в основном к <Собору Парижской Богоматери> и <Отверженным>. Шар земной писателя точно передан в рисунке <Видения поэта>, идеже сам Гюго запечатлен рядом с химерами Нотр-Тетенька, а в небе кружатся его герои. Планета писателя — что это такое? В отношении Гюго отгадка на этот вопрос дают его романы, ранее названные здесь, и еще, несомненно, <Девяносто третий год>, в среднем как Французская революция во многом повлияла для его мироощущение. У Гюго есть замечательное пролог, заказанное ему к путеводителю <Париж>, а в нем главка, почти что стихи в прозе, где он воспевает кровный город. Называется она <Главенство Парижа>, а начинается следующими строками:

«1789. Видишь уже скоро столетие, как буква цифра беспокоит мысль человечества. В ней — по сей день явления современности».

Гюго, конечно, безвыгодный случайно поселился на площади Вогезов. Любой день, слегка отодвинув тяжелую портьеру, спирт мог из окна квартиры заглядываться своим Парижем.

Он, конечно, знал, что же на месте площади когда-ведь располагался Отель де Турнель и точно здесь погиб на турнире Гаря II. Ровный квадрат площади, обрамленный аркадами, надо которыми высятся два этажа с рядами окон и мансарды, увенчанные высокими печными трубами, успокаивал моргалы писателя, тем более, что до сего времени дома были выкрашены в кирпичный раскраска. Действительно, площадь выглядела так, по-видимому и не менялась со времен Генриха IV. Как раз, король допустил единственное разнообразие в четком ранжире домов: с южной стороны, в центре, соорудил ради себя самый богатый Павильон Короля, а наизворот него — Павильон Королевы. Вот не более конная статуя Людовика XIII, садик и лужайки, которыми любовался Гюго изо окна своей квартиры, появились куда как позже.

В рабочем кабинете Гюго хранятся орденская планка (четыре крошечных ордена, вероятно, во (избежание сюртука) — дань славе писателя, пугач и ружье. Еще я заметил забавную бутылку, бери этикетке которой было написано: <Чернила В.Гюго>. Поди, смышленые торговцы стали выпускать такие чернила пользу кого рекламы своего товара.

На рабочем столе — куранты писателя. Их стрелки показывают 7 часов 15 минут. В настоящий момент закончилось время, отведенное гениальному сыну Франции исполнение) жизни, великому писателю — для творчества.

Я выхожу сверху площадь Вогезов, которая, как и участок Марэ, считается сейчас одним изо самых дорогих и престижных районов. Прежние резиденции аристократов и дворцы отреставрированы, и в них вселяются очень состоятельные народище и нувориши.

Когда прогуливаешься под аркадами, в таком случае глаз невольно привлекают модные салоны с картинами и скульптурами, антикварные лавки, художественные галереи. Тогда любят устраивать выставки, и прямо возьми площади играют музыканты, собирая франки слушателей в скрипичные футляры. А смотри к ресторану <Амброзия> подкатил свадебный кортеж: изо черного <ситроена> выпорхнула белоснежная невеста в шуршащих юбках, и новобрачный в смокинге, ловко подставив ей руку, повел к услужливо открытой двери.

После-прежнему мила парижанам старинная стогн Вогезов.