Cентиментальное путешествие

В Милaнe вoкруг aэрoпoртa лeжaли гoры сeрoгo снeгa, и нaд ними висeл плoтный густoй тумaн. Вылeт зaдeржaли нa пoлтoрa чaсa. Пoтoм сaмoлeт стaртoвaл, пoгрузился в нeпрoницaeмую пeлeну и чeрeз дeсять минут вынырнул изо нee. Нaд oблaкaми тoрчaли свeркaющиe вeршины Aльп. Чeрeз нeкoтoрoe врeмя oблaкa зaкoнчились, и бeрeгoвaя курс рaдужным изгибoм вскaрaбкaлaсь oт зeмли дo нeбa. Нeскoлькo минут погодя сaмoлeт пoгрузился в бeздoнную синeву бeз кoнцa и крaя.

Дo пoслeднeй сeкунды пoд крыльями былa вoдa, пoтoм нечаянно рыжиe oтвeсныe скaлы выдвинулись с пустoты, кoлeсa ткнулись в бeтoн, призeмистoe двуxэтaжнoe здaниe aэрoвoкзaлa oбнaружилoсь нa крaю плoскoй зeмли: Сицилия.

Мeня встрeтил мoлoдoй крaсaвeц с изящнo oткинутoй гoлoвoй, в бeлoснeжнoй рубaшкe – в тoн сдeржaннoй улыбкe, вспыxнувшeй нa eгo смуглoм лицe. Oн нeбрeжнo прoтянул руку – Джaнфрaнкo – и пoдxвaтил чeмoдaн.

Нoчь нaступилa мгнoвeннo. В aвтoмoбилe былo прoxлaднo, пaxлo нoвeнькoй oтдeлкoй. Джaнфрaнкo быстрo oбъяснил мнe прoгрaмму: я приглaшeн извeстным сицилийским мeцeнaтoм к тoгo, чтoбы в дуxe Гeтe прoexaться пo oстрoву, пoжить в Кaтaнии, пoучaствoвaть в нeскoлькиx культурныx мeрoприятияx и сoчинить пoтoм рaсскaз, тaк сиречь инaчe связaнный с этoй пoeздкoй. Дeсятoк тaкиx рaсскaзoв, нaписaнныx извeстными писaтeлями с рaзныx стрaн, сoстaвят сбoрник. Зa рaсскaз был oбeщaн oчeнь скромный гoнoрaр.

Зa двa чaсa мы пeрeсeкли Сицилию и oстaнoвились нa прoтивoпoлoжнoм бeрeгу, oкoлo сaмoгo мoря. Мaлeнький курoртный гoрoдoк кaзaлся вымeршим: oдинoкo гoрeл oрaнжeвый фoнaрь нa цeнтрaльнoй улицe, и вздрaгивaли в тeплoм фeврaльскoм вoздуxe oгни жeлeзнoдoрoжнoгo сeмaфoрa oкoлo туннeля нeпoдaлeку. Я спрoсил: мoжнo ли купaться? Джaнфрaнкo пoсмoтрeл нa мeня, кaк нa сумaсшeдшeгo: швепс, конечно, градусов двадцать, но кто такой же купается в феврале?

В холле гостиницы меня представили меценату: его звали Антонио. Заезжий двор принадлежала ему. Это был крупноватый, коротко стриженный мужчина средних планирование, немного застенчивый, с голубыми глазами, длинными ресницами и со сломанным носом, в потрепанном свитере и джинсах, другой (раз похожий на молодого Энтони Куинна. Всецело просторный холл был заклеен ксерокопиями газетных статей, посвященных деятельности его культурного центра. Антонио познакомил меня с остальными гостями: с переводчицей, семнадцатилетней миниатюрной девушкой точно по имени Мелисса Пи – автором скандального итальянского бестселлера, с журналистами изо Милана, Рима и Палермо.

Теперь, сказал Антонио, так как в межсезонье гостиница пустует, каждый с вас может сам выбрать себя номер. Он предложил экскурсию: гостиница, все разные, были спроектированы особо приглашенными художниками, он собирался до мельчайших подробностей рассказать о каждом из проектов.

Единою в Цюрихе мне уже пришлось пребывать в подобном заведении: спал я под балдахином с наклеенными получи нем золотыми звездами, стены моей комнаты были выкрашены флюоресцентной синей краской и расписаны арабскими письменами, изо середины всей этой «Тысячи и одной ночи» торчал мойдодыр, душ и туалет отсутствовали, а под станок был подставлен кирпич, ощутимый, нечто вроде знаменитой горошины, сквозь все матрасы и настилы. Я понял, будто пришло время снова погрузиться в глубины гостиничного артистизма.

На первом месте же помещение оказалось бункером не принимая во внимание мебели, разделенным по диагонали получи и распишись уровне груди толстой бетонной полкой и выкрашенным черной и багровой эмалевыми красками. Антонио тайно, как знаток знатокам, объяснил: смоляной цвет символизировал допотопный хаос, багровый – первоначальное творческое натуга.

В следующий номер вел узкий пергола пятнадцатиметровой длины, с несколькими ступеньками. Я двигались на ощупь. В полной темноте послышался сарафановый вскрик. Коридор, добродушно пояснил Антонио, символизирует не усыпанный розами путь познания.

Один из номеров оформил славный видеохудожник Фабрицио Плесси: стены с телевизионных экранов, на которых долго плескался прибой, черное окно закачаешься всю стену, слегка дрожавшее перед напором ветра и гигантская – от стенки по стенки – бетонная кровать перед окном. В номере, посвященном Пазолини, в ванной были привинчены к стенам и потолку взамен душа продырявленные обломки ржавых труб и железных угловатых ящиков, которые символизировали нелегкую существование (бренное) художника. Еще одна комната была на донизу исписана стихами знаменитого итальянского террориста, с которым Антонио находился в приятельских отношениях.

Медовая как настоящий автор скандального романа выбрала «Эротический парус»: несколько подсвеченных снизу пурпурных кубов, стоявших в пурпурной комнате. Я остановился в «Гнезде любви»: посередине белого подворье стоял бетонный колодец, занимавший около всю комнату. В самом колодце невыгодный было ничего, кроме огромного круглого бенуар. В ванной под потолком находился цельножелезный. Ant. слабый ящик с дырками, струи из которого заливали курить все помещение. Унитаз был установлен возьми высоком бетонном подиуме, и когда ми пришлось им воспользоваться, я обнаружил, чего мои ноги не достают после пола сантиметров тридцать. Из стены комнаты торчали железные штыри: вешалки с целью одежды были сделаны из арматуры. Мебели безлюдный (=малолюдный) было ни в одном из номеров: (то) есть объяснил Антонио, мебель отвлекает. В Цюрихе были тумбочки и платяной поставец, вспомнил я с тоской.

Два раза в жизни я встречал людей, которые в такой степени же часто, как он, употребляли в непринужденном разговоре словоблудие «красота» и «духовность»: это были кинорежиссер Сокуров и петроградский бандит Репа, который хотел пригреть кого искусствам (огромный его «Мерседес» был гуртом увешан иконами и четками). Антонио был не вполне похож и на того и на другого: Сокурова симпатия напоминал возвышенностью суждений, Репу – прич ласковым, открытым и беззащитным взглядом прозрачных зыркалки. Я спросил у Джанфранко, который, как выяснилось, был ассистентом и близким другом Антонио, нежели занимается меценат. Джанфранко сказал, почему семья Антонио владеет цементным заводом и многими другими строительными предприятиями. Выступление «семья» прозвучало как в итальянском детективе семидесятых голов. Крошку позже Антонио рассказал, что некто не захотел участвовать в семейном бизнесе и фигли на жизнь его несколько полет назад было совершено покушение. Сильный осколок взрывного устройства был вделан в потолочина над кроватью в одном из номеров, сверху него был направлен узкий полоса света – сверкание стали должно было без устали напоминать постояльцу о мимолетности жизни и о трудностях получай пути всякого протестанта.

Обед состоялся ближе к полуночи. После столом кроме знакомых обнаружилась всё ещё единственная пара гостей – знакомые Антонио, заатлантический винодел из Тосканы и его немецкая супруга. Узнав, что я живу в Германии, фрейлина поинтересовалась, каково мне там, у нее сверху родине. «Грех жаловаться», – ответил я умеренно. «Да ладно, – сказала она, с подстебом щурясь и откидывая за плечо густую платиновую волну, – ми-то вы можете не пить. По-прежнему они там по сию пору строем ходят?» Антонио, смеясь и употребляя узкоспециальные термины с области радикальной порнографии, рассказал о книжке Мелиссы: спич шла об интимном дневнике школьницы-католички. Немолодая, царственная докуметалистка изо Рима со вкусом переводила ми его рассказ.

На следующий вторник мы посетили коллекцию бетонных монументов, созданных соответственно заказу Антонио и расставленных там и сям в прибрежных горах. Одна с скульптур – абстракция в духе зрелого модернизма – была установлена в узкой живописной долине, держи берегу реки. Антонио жаловался: обок скульптуры его противники поставили цементный заводище и завалили берег гравием и щебнем, откровенно над скульптурой установили виадук, около строительстве которого были украдены многие капитал государственных денег. Люди не понимают прелести, говорил он, красота исчезает с жизни. Я смотрел на виадук: гигантские пилоны уходили за облаками в голубое небо, и там, наверху, через одного, сплошь заросшего оливковыми и лимонными рощами гребня вплоть до другого протянулся плавный, тонкий излучина автострады. От красоты этой постройки, ото ее слаженности с пейзажем захватывало благовоние. Монумент, грустно объяснял Антонио у меня после спиной, символизирует расцвет и увядание, смену вечных мировых циклов.

Другая микроскульптура была установлена на вершине много: это был выкрашенный розовой краской ухо, вход в который украшала высокая узкая очелье. Арка символизирует женское, порождающее точка (исходная, объяснил Антонио, а лабиринт – собственно питание. Лабиринт был усеян коровьими лепешками, а в конце него была точило, из которой можно было отведать одинокую серебристую оливу на фоне неба – знамение тайны, как объяснил Антонио. Пишущий эти строки с Мелиссой бродили по лабиринту, документалистка изо Рима снимала фильм про эту поездку. После ходу фильма мы должны были добраться друг другу вопросы. «В твоей книжке бессчётно откровенных сцен, – сказал я. – Из всей отдай все — мало литературы что кажется тебе самым эротическим чтением?» – «Знамо, Данте, – снисходительно ответила Мелисса, похожая нате маленькую, ладную домохозяйку, – Рай». Разбросанные после склонам деревни казались завзятыми театралами, расположившимися в ожидании около сверкавшей на солнце сцены моря.

Под вечер было выступление в катанийском университете. Денно мы приехали в город. За окнами аппаратура промелькнули черные громадные корабли, обрезанные раскаленным асфальтом причалов, ориентальные орнаменты получай стенах плоского сицилийского барокко, античные развалины, грандиозный собор, купол которого казался застывшим в небе грозовым облаком, колоннады оперного театра, м, тающий мрамор памятников и фонтанов, идиллический просвет моря в конце узкой улицы. Греки, римляне, арабы, швабы, испанцы, норманны, итальянцы в соответствии с очереди владели этой землей, полностью недавно американцы освобождали ее ото немцев. Неподалеку от гостиницы был серьга Фридриха Барбароссы, наполовину погруженный в черную застывшую лаву, которой времена от времени заливает Катанию величественная, окутанная облаками Этна.

Народу сверху выступление пришло столько, что пришлось с лекционного зала переместиться в центральный. Только-только Антонио успел произнести вступительное сказуемое, как в зале вспыхнул ожесточенный сырость: студенты протестовали против присутствия низкопробного коммерческого автора в стенах академического учебного заведения. Они утверждали, кое-что книжка Мелиссы – фикция и манипуляция, требовали, с тем чтобы мерзкая продажная мошенница покинула салон. Мелисса плакала навзрыд. Телевизионные камеры уткнулись в ее сверкавшее через слез лицо. Красные от негодования родаки вскакивали с мест, кричали что было сил и грозили студентам сухими жилистыми кулаками. Сие была культурная революция наоборот, нажористый финал полувекового общественного движения: пожилые мятежники пятидесятых вновь пламенно атаковали ретроградов и резонеров, румяные скептики двухтысячных по душе смеялись над бывшими бунтарями. Неф быстро наполнился отчаянными воплями, и концерт пришлось прекратить.

На следующий ультимо была запланирована поездка в Либрино: окраинный квартал новостроек, спро-ектированный в начале семидесятых знаменитым Кензо Танге. Некоторое эпоха мы с журналистами бродили по району, разглядывали зарешеченные домофоны, исписанные стены, дворы, точно по колено заваленные влажным мусором. Этак нас остановилась машина. Увидев камеры, изо машины выскочили несколько парней в джинсовых куртках с золотыми зубами и сломанными носами. Они стали отчего-то кричать журналистам, те растерянно соглашались. Я спросил, что происходит. Ми объяснили, что эти ребята требуют, дабы Берлускони немедленно наладил вывоз мусора. Я хотел потребовать их, не стоит ли интересах начала перестать выбрасывать помои изо окон многоэтажных зданий прямо бери улицу, но меня отговорили через этой затеи; зато рассказали, на хренищ у многих сицилийцев сломаны носы. Всерьёз, утром на рынке у молодого колбасника был расшибленный нос. (Мы завтракали на рынке, и колбасник с воодушевлением объяснял, размахивая за некоторое время до моим лицом двумя мясницкими ножами и заглядывая стоймя в душу, как нужно жить: первоначально съесть кусочек колбасы, потом уйти в загул сицилийским вином и потом – он показал руками как бы будто мял тесто – твик-твик-твик, кровь из носу подмять под себя какую-нибудь аппетитную курочку.) У беззубого продавца ракушек, по-над головой которого красовался плакат «Я принимаем кредитные карточки» (и от неведомого, покрытого рыбьей чешуей аппарата тянулся с-под моста прямо в небо черный как смоль провод), тоже нос был сломан. По сути, в мафиозных «семьях» ребенка сажают получи высокую стену; отец становится внизу и, улыбаясь, просит малыша сброситься со стены к нему на щипанцы. Ребенок прыгает, родитель отступает в сторону, и парень падает лицом на землю: круглым счетом воспитывается недоверие к людям.

Приехал Антонио и рассказал, что такое? в Либрино живут сто тысяч из (людей, что во время строительства смета проекта был основательно разворован и персонал въезжали в квартиры без электричества, отопления, водопровода, канализации. Я спросил, зафигом они это делали, и он сказал, точно жилье – бесплатное, что это гетто социальных домов. Он объяснил а в другом своего проекта: на фронтоны сих домов будут проецироваться гигантские портреты жителей пригорода. «Они должны унюхать свою красоту, – говорил Антонио, – они должны вкусить собственное достоинство».

Я заспорил с ним: в таком а пригороде Кельна аналогичным образом оформили станцию подземный дворец. С кафельных стен на прохожих безотрадно смотрят немцы, турки, поляки, русские – обыкновенные обитатели окружающих новостроек. Ощущение тягостное: по всему вероятию, что они ждут повестки о выселении. «Плохие фотографии», – возразил Антонио. «Нежная страсть собственного достоинства, – сказал я, – нельзя распространить среди людей вместе с социальными выплатами: в этом узкое место любой гуманитарной помощи. Бесплатной иногда только депрессия, все остальное нужно сшибить. Собственное достоинство, красота – это коэффициент полезного действия большого внутреннего труда, а не врожденное принадлежность и уж тем более не крохи с барского стола». Антонио сказал, что я – пессимист и нелюдим, что я не верю в утопию. Я сказал ему, в чем дело? я приехал из утопии. Некоторое пора мы спорили в кондиционированном сумраке лимузина.

Вплотную школы, в которой предполагалось очередное дебют, Антонио познакомил меня со своей матерью. Дальнобойщик «Роллс-Ройса» открыл дверцу, поклонился, подал руку; пожилая особа в шубе и в очках с золотой оправой выбралась изо художественного фильма времен экономического бума в современную выдумка. Она застенчиво поздоровалась. После выступления школьные учителя внимательно накладывали мне на тарелку неравные вкусности точно так же, якобы это делали бы мамины коллеги в среднем музыкальном бурса города Санкт-Петербурга.

Вечером разногласие продолжился в баре «Невский», среди портретов Че Гевары, Ленина и Кастро. «Дьявол ты вообще связываешься с леваками?» – спросила меня университетская профессорша с Венесуэлы, латинистка с едва прикрытой платьем татуировкой получи груди: горящее сердце с крестом. «В Европе, – ответил ей миланский фоторепортер, которого родители назвали в честь Эмилиано Сапаты, – в принципе нет других интеллектуалов, только левые». – «Сие не совсем так, – вмешалась молчаливая чертовщинка-адвокат, которую родители назвали в доброе имя Розы Люксембург, – полно правых, точию с ними трудно, наверное, писателю, у них что же-то вкус почти всегда аминь сомнительный». Это правда, заговорили весь век разом, интересно, почему у правых до скончания веков плохой вкус? «Поехали, я покажу вы одно заведение, – сказала профессорша, – ваш брат увидите, что хороший вкус иногда не только у марксистов».

Утром было хрия в одной из лучших гимназий города. Двенадцатилетняя гимназистка прочитала сцена из моей книжки: главная гильгамеш, молодая беременная бездельница оправдывается вперед своим возлюбленным, который зарабатывает себя на жизнь продажей вибраторов в розницу, вслед то, что она накануне съела последнюю марку ЛСД, напере чем пойти застрелить начинающего олигарха. Гимназистка парение пятнадцати, на вид совершеннейшая медалистка, спросила меня, какие идеалы я был в состоянии бы посоветовать современной молодежи. Я ответил, что такое? не вижу пользы в идеалах, ежели только вы – не профессиональный шаржист. После выступления вокруг стола собралась народ, и началась бурная дискуссия. Отличнице оказалось бедственно объяснить, что такое идеалы и какой) (черт они ей нужны. «Они необходимы, делать за скольких вы этого не понимаете», – повторяла возлюбленная с трогательным отчаянием. Антонио смеялся. Учителя с потухшими лицами упорно стояли у выхода.

Вечером дома у Антонио, в огромной старинной квартире бери центральной площади Катании, был привычка. Стены и мебель в квартире, которая являлась параллельно офисом его благотворительной организации, были выкрашены ярчайшими кафешантанными красками с добавлением ослепительных блесток. Выяснилось, чисто Антонио занимается также вопросами гендерной политики. В офисе была оборудована телевизионная комната. Антонио показал несколько десятков роликов – сие была превосходно сделанная социальная промоушн на тему благоустройства Либрино.

В какой-никакой-то момент фотограф из Милана предупредил меня, дабы я позаботился заранее о своем гонораре. «Симпатичнейшие сыны) Адама, – сказал он, – очень часто бывают небрежны в денежных вопросах, особенно рано или поздно дело доходит до платежей». Воистину, люди вокруг были все возьми редкость симпатичные. Я пожалел, что вскоре до поездки расстался со своим литературным агентом: современное действие невозможно без разделения труда. В конце вечеринки ми удалось, тем не менее, сам вытребовать у Антонио аванс: одну третья часть от обещанной суммы.

Рассказ я отправил в длительность. Он понравился, был переведен, же остальных денег я, разумеется, так сродясь и не получил – должно быть, неважный (=маловажный) хватило классового чутья. Всегда у меня были проблемы с апофеозом гуманизма, самым передовым изо всех возможных мировоззрений.